Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Все наперебой начали вспоминать, где поблизости торф. Родитель ее с детства помнил, как после войны копали торф у Холстов, складывали кирпичиками, сушили и возили на станцию; как носили на огороды из Городищ, когда не стало скота, а следовательно — навоза; кто-то вспоминал, где мешали торфяники тракторам. Пока решили попробовать поискать здесь — через дорогу тоже имелась болотинка. Все пошли за бульдозером, под носом которого вскипала снежная целина.

Уже в первые минуты Зимина поняла, что слой залегания не больше двадцати — тридцати сантиметров. Такая, видать, беспросветная полоса. Бульдозер все еще урчал, бухтел.

Подавленно обернулась на мужчин. Однако они не расстраивались. Они ловили кого-то в снегу, кажется, вспугнутую мышь. Что за народ, как дети!

И Володя, и Пыркин, и остальные разглядывали в ладонях что-то наконец пойманное. Смеялись и протягивали ей: «Смотрите!» Глуша раздражение, нехотя заглянула: зверушечка был чьим-то детенышем — слепой, но не крот, длиннохвостый, но не мышь: темная бархатная шкурка с дымком на брюшке, зубки хищные при длинноносенькой немощной мордочке.

— Хорек! — радостно сказал Пыркин. — Дитенок хорька! — И бросил в снег.

Тот отважно забарахтался, а они все смотрели, как быстро зарывается, проходит в глубине и снова вырывается к их ногам. Они отскакивали, смеялись, наклонялись, брали в ладони, словно каждому хотелось подержать, снова бросали — он тут же зарывался и выныривал, а она глядела на них, больших мужчин, играющих на ослепительном солнечном снегу, и чувствовала, как отходит, тает ее раздражение. Свежий запах снега, резкий воздух, свет солнца входили в нее, ширили грудь, и радостно-покойное, уверенное даже чувство в чем-то своем, непобедимом, захватывало ее. «Улавливающий тупик»! — вспомнила она табло на дороге в Ялту. Маленький улавливающий тупичок!

Тогда за Чонгарским перевалом троллейбус увеличил скорость, припустился к Алуште. Машины обгоняли троллейбус, пугая на крутых поворотах, выносились навстречу сбоку — и вдруг она увидела на спуске, на вираже, это табло: «Улавливающий тупик» и за ним обрывок дороги, врезавшийся прямо в распадок. Так, подумала тогда, если нет возможности разминуться на повороте, а машину несет — пожалте, валяйте, рулите прямо, вас перехватят, поддержат, отдышитесь и уже с умом развернетесь. Вам подавали руку. «Улав-ли-ваю-щий тупик». Разумно. Она стала следить — их было много на разных высотах, но всякий раз перед виражом над пропастью. Слово сочилось надеждой. «Улавливающий, улавливающий…» — повторяла она про себя. Разве могла она жить без таких тупичков?

В ту самую минуту, когда после обеда увидала у Центральной фермы Филатова и Людмилу, стоявших тесненько, так, что Ольге Дмитриевне видны были светлый хвост Людмилиных волос из-под шапочки и обращенное к жене лицо Филатова, внимательное и незнакомо домашнее, — в ту самую минуту ее словно бы прошил металлический стержень: она выпрямилась и, отбросив на ходу капюшон куртки, независимо помахивая руками, прошла мимо. Естественно, это прочитывалось однозначно: ей безразличны мотивы его предполагаемого ухода, видно, не раз обговоренные с женой, ей безразлично, если он утаил кое-что от Людмилы — это их дело, пусть не думают — она не собиралась навязывать им какие-то свои игры. Хотя бросить сейчас совхоз? Несерьезно…

Они шли вдоль первого, второго, третьего коровника. Собрав людей, Зимина попросила у бригадира утренние сведения и некоторое время гоняла костяшки счетов, сводя в таблицу цифры надоя. Красивее не получалось. От этого, конечно, лучше бежать…

Длинненький молоденький бригадир, опять как школьник, стоял у стола.

— Все? — Ольга Дмитриевна обвела взглядом рассевшихся доярок — только их должна она понять сейчас, не только потребовать, но собраться и все понять, уяснить.

Олег заговорил, запинаясь, отводя глаза — как на уроке:

— На ферме много недостатков. Конечно, есть недостатки. Но мы добиваемся…

Зимина нахмурилась:

— Прошли мы сейчас — порядка нет. Корма разбросаны, антисанитария, — и чуть было не сказала, что халаты на многих опять будто вываляны в навозе.

Олег насупился:

— В кормах земля. Когда каша плохая, плохой надой. Когда прибавляем комбикорм — доение нормальное.

Вскочила звеньевая Василиса Потапова:

— Доим двадцать четыре коровы, а делим на сто три головы! Чудно и много! Все коровы в запуске! Новотельных четыре, семь старых доятся — из двадцати четырех! Земли видимо-невидимо в кормах! — Большая, жилистая, в платке под узелок, стояла она над людьми, выкрикивала гортанно:

Зимина возмутилась:

— Подожди, Василиса Потаповна. Коровы грязные! Какое у них настроение отдавать молоко? А ты — силос, земля! Дойка в четыре тридцать начинается, и до семи утра доярки должны оставаться на ферме. Вчера пришла я в шесть двадцать — уже никого. Если станут уходить на пять минут раньше, будем спрашивать! У вас убавка на двадцать килограмм, секретарь горкома за десять килограмм молока просит отчитываться.

— Им бы только отчет сварганить! Хозяин на хозяине, а я тут куча навозная — чудно и много!

— Что такое, у меня должна быть прибавка?! — вздернула подбородок Ибрагимова-Рыжухина (и опять был мешок под мышкой!).

— А я говорю — не устанавливать своего распорядка!

— А мы детей не успеваем в садик собрать!

И все закричали, запричитали: «И у меня, и у меня!..» — и не понять было, кто что говорит, словно на сходке.

Зимина смотрела в сводку, уточняя результаты:

— «Убавила на четыре… убавила на пять… убавила на четырнадцать… плюс шесть… на уровне… убавила на одиннадцать..» На двадцать девять килограмм убавили! А по растелам вовсе неплохо. Кто кричал — все молоко будет наше? Где оно?

Они как не слышали. Они бушевали:

— Нетелей отправляют на другие фермы!

— Народился — коровы стоят впроголодь!

— Коров держат больше двадцати дней с теленком, а полагается — десять.

— Телят некуда девать, мало для них помещение!

— Воду на плите кипятим!

— Обеда не можем сготовить! Дом забросили!

А Ибрагимова-Рыжухина — этот дикий шайтан — словно галопировала на диком коне, потрясая клинком.

Лицо и шея Зиминой пошли красными пятнами:

— Шустрые! По восемь часов не отрабатываете! Там не уберете, тех кое-как подоите. Хоть бы кто признал свою вину! В марте должны план первого квартала нагнать, а вы?!

Она не заметила, как Филатов встал сзади. Взял за плечи, отодвинул чуть в сторону:

— Женщины, дорогие! Да сейчас уже полтора килограмма пора давать прибыли с каждой коровы. Подоите подольше, поговорите с ней — корова же ласку любит, разговор. Разве трудно задержаться, потрепать по шее, погладить — как бы вы со своей коровушкой обошлись? Вон Галина Максимовна говорит: обмоешь вымя теплой водой, оботрешь — и дои, времени не теряй, а то молоко отхлынет. А вы сразу четырем обмываете, упускаете минуты, пока-то коллектор разнесете. Не торопитесь, а?