Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Редькинский управляющий докладывал со вкусом, подробно, а подвел к тому, что не хватает тракторов, а необходимо вспахать гулевое поле.

— Завтра дам трактор Валерке Ледневу, дня два с ним повозится — и посажу за баранку. Он трактор знает, пахал, а сейчас десятый закончил, осенью в армию, — будь здоров парень. Брат Юрий поможет. На еду в столовой жалоб нет, мяса все же надо… Вчера рабочих кормили в Центральной.

Людмила отчитывалась быстро, отрывисто:

— У меня на картошке работают, опахивают. И на горохе. Конную косилку пустили. На Дальней опилок нет, дайте шофера!

Завгар Убейволк затряс кудлатой головой:

— Нету людей. Двое едут за мучкой, двое взяли отгулы.

— Какие отгулы? — заорала Людмила. — Что значит — отгулы? Могут взять позже, когда не поедут за мучкой!

— Так нельзя, — сдержанно сказала Зимина, — сейчас прежде всего забота о скоте, кричать незачем, а отпускать всех не годится.

— Разве я всех? У меня тридцать человек. Я только двоих.

— Вот! Видите? Вечно не как у людей!

Прораба, замещавшего главного инженера, Людмила возмущала. Этот чистенький, розовый молодой мужичок, приехавший с Тамбовщины по протекции Рыжухина, неожиданно вскочил с места, взмахнул рукой:

— А почему завернули сено, которое привезли рабочие с предприятия? Привезли, а вы его сбросили. Вам все можно!

Речь шла о рабочих с Волоколамского завода клееных конструкций, они обязались сдать две тонны сена.

— А мы взвешиваем! Нам не надо обмана! — закричала Людмила. — Там всего килограмм восемьсот! Привезли сырое! Пусть порастрясут, поворошат — тогда и сдают.

Зимина покраснела. Она не могла останавливать Людмилу. Да и была Филатова права. Только постаралась пригасить в ней что-то, мешающее обеим.

— Да! — вспомнила она. — Где-то на поле тут стоит с прошлого года домушка-сараюшка — корзины, мешки хранили в ней под картошку. Просит ее в личное пользование Рыжухин, думаю, надо дать.

— Мне она самой будет нужна на картошке. Для сторожа, — заявила Людмила, как показалось Зиминой, в пику ей.

Но страсти разжигать не захотелось.

— Ну, разберитесь. Парню не из чего сделать, хозяйства у него почти нет, да и некогда, а ему необходимо, пусть обзаводится, хороший парень. И жена его Роза Ибрагимова хорошо работает.

— Все они хорошие, — проворчала Людмила. — Жук, купили тебе новый аккордеон? — со вздохом спросила она главного агронома, встала и вышла.

Закревский, улыбаясь понимающе Зиминой, тихо и очень вежливо рассказал, что ему предложили свозить доярок в Архангельское. Но он сознавал — сейчас невозможно, если даже «поднимут в ружье» весь служащий состав, бухгалтерию, плановиков (у них в совхозе доить умели все).

— Так о чем же говорить, Валерий Михайлович? — устало и тоже понимающе улыбнулась Зимина.

Уже на выходе, на узкой террасе подъезда, увидала Людмилу.

— Я насчет Лебедушек, — обернулась Людмила. — Я проскочу туда на «газике»? Посмотрю, может, и вправду сапуновские табуны прогнать — километра два ведь, не больше?

— Сама съезжу.

Зиминой действительно хотелось самой еще раз взглянуть на Лебедушки и все обдумать.

Что-то возникло во сне темное, несуразное, и Алевтина проснулась. Снилось, снилось… Что снилось-то? Две половицы ближе к печке скоробились — чуть ли не дыра под печь… Потом война. Мостки над речкой, на них круглое сооружение. Привел немец женщину с двумя крохотными детьми, женщину убил, а детей взял за ручки, подвел к краю, они шагнули и — буль-буль-буль. Так страшно забулькало. Может, оттого, что гудели самолеты? Низкие гулы над землей — так летали тяжелые бомбардировщики на Москву. Через каждые десять — пятнадцать минут. Гул начинался издалека, нарастал тяжело и уходил к Москве.

Сердце стеснило, руки отерпли. Она клала их вверх ладонями бессильно по обеим сторонам; сгибая в локтях, бросала ладонями вниз — легче не становилось. Устали руки без останова тягать тяжелый коллектор, присасывать к вымени, прикручивать, раскручивать, обмывать, выжимать, таскать вилами корм, разравнивать, разгребать, выбирать — это еще не все, что приходилось делать. А тут сенокос. Корове надо, да теленка держат, да приезжали из сельсовета — агитировали сено сдавать. Она любила косить, в особенности подгребать, любила эту пору, но рукам, видно, приходил срок, со страхом подумала она. Вслух никогда в том не призналась бы.

Мухи стали назойливы и увертливы, едва светало, а они беззастенчиво жужжали, носились по избе, втыкались в окна, норовили сесть на лицо. Шлепнешь, смахнешь — она тут же опять щекочет. К жаре, видно. Алевтина накинула зеленую шерстяную юбку прямо на рубашку — ей всегда было жарко — пошла к корове.

Выйдя с доенкой из прохлады моста на крыльцо, постояла, окунувшись в теплый, отдающий медом, какой-то певучий, звенящий воздух. В густых клубах липы, подернутых пушисто-желтым цветением, стоял звон и гуд: липа была набита пчелами, и оттуда стекал, сеялся аромат.

Солнце едва занималось за рекой, но небо уже несло его свет и раскрылось шире, голубее обычного. Слава богу, на тепло пошло.

Пенилось молоко в ведре, вздувалось шапкой. Алевтина стала снимать с изгороди сверкавшие чистотой стеклянные банки — и в них играло солнце. Жарким обещал быть день.

Каждое утро по колено в росе выводила она со двора Милку, брала длинный, еще Федором припасенный ломик и тяжелый железный молоток — тоже Федоров, от дедушки перешел. Вогнав молотком ломик в землю, она привязывала к нему корову где-нибудь в деревне. Травы еще достаточно, хотя сама приводила трактор, когда косили клевер за деревней, и последки, чего не успели сделать руками, обкашивали машиной. А все попадались полные куртинки, загончики, да и на скошенном поднималась отава.

Последнее время частенько приходила Женька, доила корову, и тогда ее привязывал Юрка. Они вели как бы общее хозяйство, хотя Женька все отдалялась, обзаводилась своим, становилась самостоятельной. Оттого, что жили вблизи друг друга, медленно рвалась пуповина. Но корову Алевтина решила отдать ребятам с осени — все равно живет для них. «Для Степашки теперь», — думала с нежностью, разливая молоко по банкам: люди и без нее придут, возьмут молоко, выставленное у двора на лавке, — Алевтина людям доверялась, никогда еще не обманывали, а со смертью Марии Артемьевны в ней не гасло недоуменное чувство: к чему дорожиться, беречься — разве для Женьки.

Накануне она съездила в контору, попросила прислать трактор, чтоб вывезти сено. На корову накосили и убрали, но Алевтина косила еще по утрам в самой деревне и за деревней, окашивала брошенные усадьбы, неудобья, кюветы — агитировали сдавать сено государству, а ее и агитировать не надобно, ей не спится, не лежится, на дойку к девяти, а раз встала — руки просят работы. «Или сердце?» — думала она, усмехаясь. Теперь она часто усмехалась, думая о себе.