Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Теперь я покажу тебе свою записку…

Бешеный взрык машины, затормозившей в самой близости, заставил их вскочить, отодвинуть занавеску на окне. К дверям шла Галина Максимовна. Ольга успела откинуть крючок — примитивным крючком была замкнута их любовь от посторонних.

Галина Максимовна, глыбисто светясь в проеме двери, без улыбки смотрела на них, стоявших по разным углам.

— Милуетесь? — спросила с нахмуренным лицом — Ольге показалось оно отвратительно толстым. — А она человека убила.

— Что ты несешь? — одернула, прикрикнула Ольга.

— Рассказывай! — приказал Филатов.

— Трактором переехала…

— Кто?! Кого?! — это кричала Ольга.

— Людмила ваша! Петра Рыжухина, вот кого. Да сядьте вы. В тяжелом состоянии свезли в больницу. Будет ли жив. Вряд ли. Тазовый пояс раздробила ему.

— О, господи!.. — Ольга опустилась, закрыв лицо руками.

Филатов, серый в ярком луче, бившем в окно, не веря, хмуро глядел на Галину.

— Вот так, — сказала она. — Рыжухин привез себе ту домушку, помнишь, на планерке о ней решали. Ведь так и не решили. А кто-то передал ему — «сказали, чтобы отдать». Поставил на сани и притащил. Людмила взяла Сашу Суворова с трактором, поехали отнимать. Обратно к трактору домушку прицепила — Петро и с саней не успел ее снять. Только выехали на дорогу, Петро бежит: «Не смей, кричит, мое добро».

— Добро?!

— Вот именно. Его добро, видишь ли. А та орет: «Совхозное, для сторожа на картошке будет». Ну, Суворов с трактора долой: «Не повезу, разберитесь сперва». Она за руль, Петро наперед забегает: «Не пущу, не дам», на подножку становится. Ну, она поехала, а он скачет и вдруг закричал не по-человечьи.

— Господи, его «добро»! — проговорила Ольга, вспомнив, как говорила на поле о личном хозяйстве, на котором и возрастает крестьянин.

Мальчик похныкивал, ворочался, выпрастывал ручки — личико морщилось, краснело. Алевтина потряхивала пеленку, освобождая крохотный сжатый кулачок — на минуту он завис в воздухе, цапнул чепчик.

— Ну что ты беспокоишься, сладкий мой? — нагнулась она над ребенком и, выбрав пеленочку покрасивее, почище, занавесила со стороны окна кроватку-яслицы.

В дверь просунулась голова Женьки:

— Мама, только на руки не бери, ты мне его испортишь!

— Да не беру! Беспокоится чего-то, животик, знать, болит. Приходила Марфа сегодня, все дадакала. Ну, хороший и хороший, чего лишнее про то говорить? Дует от окна вот.

— Не обвешивай кровать тряпками, пусть воздуха больше, ребенок дышать должен. — Женька сняла с кроватки пеленку, отбросила в сторону. — Ничего не беспокоится. Поплачет — заснет. — И ушла, загремев на крыльце ведрами.

Алевтина слегка пошатала кроватку. Кроватка на колесиках, легкое движение рукой туда-сюда создавало ритм укачивания:

В руке был ритм, рождаемый люлькой, — давно ли качала Женьку под эту песенку, пела ее и маманя — Алевтина как сквозь сон слышала заунывный голос над собой.

Женечкина люлька висела рядом с кроватью. Федор спал у стены, а она лежала лицом вниз, на краю, усталая, замученная — мамы-то уже не было, одна и по хозяйству, и в колхозе (Женечку носила к тетке Афимье-пастушихе). Левой рукой вверх-вниз качала люльку. И сейчас чувствовала ладонью отполированный бортик — в люльке этой еще мама качалась. Вверх-вниз, вверх-вниз.

Люлька на пружине, пружину достал Степан Леднев. Ездил в Ленинград, там у него брат матери большой шишкой на заводе был, на заводе и сделали. И как только не забыл? Смотри-ка, заботился о будущей невестке… Она только обмолвилась: «Нашли люльку на избе у мамани да привязали к слеге, запихнули слегу между потолком и переборкой. Качает, а все не то». И гляди, не забыл.

Молодой, он гнался за ней, Степан-то Леднев. Еще до женитьбы на Татьяне. Алевтина чуяла: моргни только. Она и моргала, были случаи, да почему-то в последний момент отстранялась — будто кто толкал в лопатки в последний момент, самый трепетный. И что это было? Неужели играла по молодости? А он взял и женился на кирпичнице — завод кирпичный работал тогда на задах у них, у Ледневых. Она и девок-то этих видела, которые глину ногами, будто лошади, месили, и значения тому не придала. Потом ревновала маленько, когда приходили в деревню, — девки в Редькине жили, а гулять ходили к ним «на гору». На горе против тетки Феены, Зоиной матери, пятачок был, на нем бревна лежали — сидели по вечерам на них девки и парни, песни пели, играли, плясали, только «пятачком» место не называлось. «На горе» — говорили. («Пойдешь сегодня на гору?») Хотя ни на какую гору не взбирались, а собирались на конце деревни над рекою — спуск там велик, утоптанная тропка и сейчас круто вниз бежит.

Потом подумалось — тоже в который раз, — что игра со Степаном Ледневым только готовила ее для Юрки. Юру-то она не упустила! Сама, конечно, сама, куда ему, теленку такому. Но дорог оказался ей теленок — вся жизнь зацвела по-новому. Никогда того не было с покойным Федором. Но и Юру отдала. Своими руками… Такую, значит, цепочку ковала жизнь…

Нет, уж этого царенка-князенка никто у нее не отнимет…

Под окном прошел кто-то к заднему крыльцу, Женьку звал — Лизавета Пудова, что ли? Чтой-то она? Никогда никуда не ходит от двора, а тут…

Алевтина прислушалась. Женькин голосок звенел, но глуховато. Хлопнула дверь на кухню, и Женька вскочила в комнату оживленная — вот-вот рассмеется с какой-то радости.

— Мам! Там тетя Лиза кролика принесла. Я возьму.

— Да у нас есть мясо, а в воскресенье утку зарежем.

— Да нет, не резать! Живого! На раззавод. Я его в корзинку посадила. Ящик хороший Юра привез, Зоя дала в магазине, только сеточку поставить с одной стороны. Опять тряпками обвешала кровать? Пусть ребенок воздухом дышит — тебе бы все парить! — И сорвала пеленочки, которыми Алевтина загородила ветреную, казалось ей, струю. — Да иди ты, он спит давно. И соску вынь, неправильный прикус будет!

На дворе у нового штакетника, отделившего огород, стояла Лизавета и улыбалась краешком рта, как всегда.

— Принесла вот маточку, заводите, — сказала Алевтине. У деда никогда столько не было, как сейчас у меня, — шестьдесят штук или семьдесят. Так получилось, я и не думала, окрольчилась одна — десять штук, другая десять, третья девять. Мене восьми не приносили. И сейчас две самки вместе сидят — у одной десять и у другой восемь, как буду разъединять — не знаю, надо еще клетки. Ну ничего, только до осени. Половину живым весом сдам. Той осенью Борис Николаевич на шестьсот десять рублей сдал, а Боканов телку на шестьсот. Вот тебе и кролики. У него все по двенадцать килограмм были. А все оставлю, иначе зимой пропадешь, будешь сидеть — в окно смотреть, и окно-то заморожено. А то все к ним встанешь, выйдешь.