Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Крик, крик… «Услышала, услыхала, услышал»… Какой нечеловеческий, должно быть, был тот крик. Он прошил воздух, развалил сердце Людмилы, сорвал с крыльца Василису, выбросил из кабины Сашу… Холодный, скрежещущий ритм протоколов следствия звучал в ушах Зиминой, заглушая все звуки жизни, отдаваясь болью в затылке. Она ездила в больницу — узнать Рыжухина в потемневшем, истаявшем человеке, наполовину завешенном от посторонних взоров простыней, не могла.

Следователь явился, едва Петро смог говорить. С безумием, расширявшим вдруг угасшие глаза, Рыжухин утверждал, будто на планерке будку («домушку») решили оставить за ним. Да, он вставал на подножку и просил не забирать «домушку», потом забежал вперед, выскочил на дорогу. Трактор остановился, он подошел к колесу — оно было выше его, — стал махать Филатовой. Но трактор двинулся, и он попал… пропал… Явно, тоже не помнил, как случилось.

При определении меры наказания суд должен был учесть признание Филатовой своей вины, ее раскаянье, первую судимость, семейное положение, обстоятельства дела (из-за общественного добра!) и, конечно, характеристики. Зимина говорила со следователем и с судьей. Могли дать условно, с удержанием из заработка по двадцать процентов. Судья и следователь называли предположительно одну и ту же статью Уголовного кодекса РСФСР.

Ну и конечно, произвели пока меру пресечения — взяли у Филатовой подписку о невыезде.

Права на управление автомобилем (транспортными средствами!) у Людмилы отобрали сразу же. От работы управляющей пришлось отстранить. Она сама объявила, что будет работать дояркой — может быть, только на такой работе надеялась заслужить если не уважение, то прощение людей.

А люди на нее ополчились. Одни — жалея Рыжухина и его семью (да и был ли кто не жалеющий?), другие не прощали личных выпадов, ее скандального характера, третьи — просто потому, что все возмущались. Людей ужаснула, ошеломила внезапность увечья молодого сильного ловкого мужика, задиристого парня, мужа одной из лучших доярок Центральной, отца годовалого мальчика. Как теперь Роза будет растить его? Со всей силой объявшего их ужаса люди готовы были наброситься на Людмилу. Ей припомнили все промахи. Придирчиво разбирали характер. Забыли заслуги, старанье, сноровку, знали одно: виновата и должна понести наказание! Они уже не думали, что будет с Филатовым, которого любили и уважали и которого теперь только сильно жалели, не думали про их детей, то есть не думали с такой страстью, как про сына увечного Петра. Ими двигало единственное, да и естественное желание: покарать! Собирались группами, ходили друг к другу, говорили везде — в магазине, в автобусе, на работе, ахали, негодовали.

Сегодня намечалось профсоюзное собрание с полномочием дать характеристику Филатовой для суда.

Зимина понимала: в такой накаленной обстановке один этот вопрос ставить в повестку дня было бы неосмотрительно, собрание могло вылиться в буйное поношение Людмилы и друг друга. И готовила доклад о положении дел в совхозе к исходу июля — цифры по молоку только-только начали выправляться, две фермы сильно увеличили надои — Сапуново и Дальняя, но Центральная не управлялась из-за отсутствия выпасов, — да в работе всегда имелись упущения, прорывы, люди должны почувствовать, что и они небезгрешны. Она тешила себя надеждой переключить внимание на них самих.

Собирались в клубе, построенном студентами лет восемь назад, в небольшом зале, где пускали киноленты, — до сих пор шла переписка с обкомом и министерствами о необходимости средств на Дом культуры. Необходимость понимали, но не могли выпрыгнуть из каких-то своих же решений и финансовых параграфов. То есть проект дома, вся техническая документация были готовы, место отведено, и даже выкопан котлован, но материалы не завозились.

Поэтому в зальце, рассчитанном на рядовые плановые профсоюзные собрания, на собрания партийные, на которых всегда немноголюдно, сегодня набилось народу несчетно — из президиума Зиминой виделась плотная, шевелящаяся, гудевшая масса людей. «Тем лучше», — подумала она, увидев наконец механизаторов, осевших стайкой, — она любила глядеть, когда они вот так собирались и садились обособленно. Смотришь — и видишь: один другого моложе, сильнее, интереснее. Этакий мощный мужской клан. Разглядела в первом ряду Рыжухину-Ибрагимову, подвядшую и грустную — мальчик у нее в яслях, на круглосутке. А Людмилы не увидела, хотя говорено было, что присутствие ее, возможно, сдержит выступающих. Вздернув голову, Людмила заявила, что, конечно, придет: «Посмотрим в глаза друг другу!» — она имела в виду собрание.

Закревский объявил повестку, и Зимина прошла к трибуне.

Как можно лучше постаралась она представить облик совхоза, чтобы люди вспомнили, где живут, чтобы пробудилось в них достоинство, уважение к себе.

Хозяйство их из хронически убыточных стало рентабельным, окрепло. («Плодотворней трудится коллектив, возросла его заинтересованность в общественном производстве!») Зимина называла высокие проценты продукции к уровню прошлой пятилетки, производительности труда, реализации молока. Поголовье крупного рогатого скота уже насчитывало три тысячи триста голов. Вот каким сильным представало хозяйство!

— Партия и правительство выдвигают перед нами сложные задачи!

Следовало увеличить производство молока на одиннадцать процентов. Продуктивность на фуражную корову уже поднялась, а также — сдача молока государству. Предусматривалось в будущей пятилетке… — И опять выходил убеждающий процент.

— Программа сложная, но выполнять ее нам, и мы понимаем, что сейчас уже нельзя работать, как вчера. Сегодня важно, чтобы человек творчески относился к делу. Могли же механизаторы Суворова придумать устройство к немецкой жатке, которое поможет убрать закрученные дождями овсы и пшеницу.

Потом говорила, что Центральная усадьба превращается в красивый поселок, с детским комбинатом, почтой, парикмахерской, комбинатом бытового обслуживания. Заканчивалось строительство торгового центра, газификация усадьбы. Собирались строить десятилетку. Появились хорошие дороги. Все это называлось материально-технической базой.

— К Угрюмову прорезали профиль, начали возить туда гравий! — Зимина посмотрела на угрюмовского тракториста. Максим Колчин, собиравшийся после армии сбежать, так и остался в звене Суворова. Очень кудрявый и юный, он выделялся среди мужчин, глядел усмешливо — уж не себе ли отводил роль основателя того дорожного профиля и прочего прогресса? Он ездил сдавать экзамены в институт на заочное отделение и поступил.

И тут она прибавила, что в совхозе двести человек молодые — до тридцати пяти лет, а двести тридцать заочно учатся в техникумах и вузах.