Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Галина Максимовна ждала. Она не уловила иронии насчет пунктуальности устроителей проекта, она ничего не знала о решении Зиминой. Глядя в большое, продолговатое, порозовевшее лицо ее, Зимина вдруг ощутила тоскливое чувство («Смотри-ка?») и думала, сказать или не сказать? Про себя?

Обширная грудь Галины Максимовны вздохнула судорожно, словно отрадовалась, и она спросила:

— Не поехала в колхоз? — подразумевалось — к Игорю, к Филатову.

Ольга Дмитриевна покачала головой.

— Ну да, закрутилась… — поняла Галина. И добавила к чему-то: — Людмила дома сидит, с ребятами. У Сонечки свинка, и Ваня подхватил. Лежат оба.

Ольга молчала.

Знала Галина Максимовна все о ней и Филатове, с того самого дня знала, как прилетела к ним в Сытово со страшной вестью, не понимала только, на какой стадии их отношения в настоящее время.

— Сонечка такая худенькая у них, глазенки, как у Игоря, растопырены. А Ванечка, я была, залез под кровать и кричит: «Я в горком поехал!» Кто что слышит, значит, дома…

Отзывчивая Галина. Доброе, конечно, качество для парторга. Но весь вид Зиминой говорил о том, что у нее минуты на счету.

— Хорошая кофта, — сказала, поднимаясь, Галина Максимовна.

Она вернулась к административному зданию в момент, когда отъехал филатовский «газик», — видно, кто-то привез этого «супер-экономиста» и оставил на ее шее. Сегодня даже поговорить не удастся: горком, потом Игорь — прискачет, конечно, рано. И Светланка дома, девочка на два дня приехала.

Секретаря в приемной не было, у окна, спиной к двери, стояла высокая женщина. Зимина мимолетно окинула взглядом — повеяло чем-то знакомым. Фигурой ли, овалом лица ли — она как раз повернулась! — женщина кого-то напоминала.

— Добрый день, — с любезной четкостью произнесла Зимина, сунув ключ в замок кабинетной двери.

Женщина улыбнулась, шагнула к ней:

— Оля!..

Господи, Верка!.. Гречуха! Подружка… С которой прожиты студенческие годы! Все, все общее: юность, друзья, взгляды… надежды, споры с профессурой… одни даже устойчивые выражения! Только с нею, с Верой. Милая, милая, милая…

Они обнимались, целовались, прижимались и тискали друг друга.

Она не могла поверить и не могла понять. Память, конечно, подсовывала синие, безмятежно хитрые глаза Игоря — всякий раз, когда возникал разговор об экономисте, ей хотелось толкнуть его в грудь: «Ладно, выкладывай, что ты там затеваешь?» Но снисходительно затягивала игру: хотел чем-то удивить ее, ублажить? Ну, удивил!

— Как он нашел тебя?! — спрашивала, блестя слезой, усаживаясь напротив, разглядывая подругу, пытаясь понять, как же изменилась, как же изменились обе они?

— Кто? Игорь Сергеевич? Так и нашел. Узнал в министерстве, где я нахожусь, прислал письмо с вопросами, с предложением, я ответила, пошла переписка. Последнее время работала в Сельхозуправлении, успела переругаться со своими чиновниками — сидят там, понимаешь ли, невежды, мастодонты, тычут в председателей колхозов: там паши, столько сей, столько сажай, трясут за грудки. А мне эта метода — вот уже где! Там такие ребята выросли, подряд освоили, председателя подминают — сознание, культура, квалификация — по высшей шкале!..

Она говорила быстро, чуть захлебываясь, но четко, наставительно, пользуясь ловкими выражениями, круглыми оборотами, — в общем, Вера была Верой, Гречуха Гречухой, только чуть раздавшейся в талии и с волосами, окрашенными в белый цвет, — даже стрижка с завитой челкой, даже походка были те же (шагала она всегда широко, ритмично, вбивая каждый шаг в землю). И строгое носатенькое лицо, и голубые справедливые глазки стали, конечно, старше, но оставались Вериными, из тех, достаточно уже отдаленных, юных их лет. Если и Ольга изменилась ровно настолько же?..

И в этом месте Вера воскликнула:

— А ты-то какая стала! Знаешь ли, что-то эдакое, породистое…

— Да где уж у нас порода!

— Есть, подруга, есть!..

— А ты на Кубани? И как?

— Представляешь, до того поначалу расстраивалась с этими казаками — в тридцать лет седина пошла.

Ольга Дмитриевна улыбалась. Зная максимализм и темперамент Веры, поверила. Казаки, русские или грузины — не в этом дело. А в том, что Вера как таран пробивала идеи, добивалась их воплощения, и значит, дело в том, что́ исповедовали тамошние коллеги и сочеталось ли это с ее исповеданием.

— Ну, про тебя я всё знаю от Игоря Сергеевича. Или почти все, — лукаво улыбнулась Вера и сейчас красивыми глазами. — А я… Я замужем, а следственно, есть муж, дочь, зять, внук — целый колхоз. Левушку Долгопрудного помнишь? Был такой бегемотик тремя курсами младше. Он-то тебя помнит, да кто тебя не помнит? Попал в наш регион, и на почве Тимирязевки… — Она засмеялась: — В общем, сошлись мы — во какой мужик получился! Он у тебя тут любое направление поднимет. Ну, это отдельный разговор.

Зимина представила, в каких правилах Вера, Вера Ивановна, воспитала мужа. Теперь ей казалось, она помнила плотненького, чтобы не сказать толстенького, мальчика, который на вечера надевал бабочку, такую инородную в спортивном направлении их моды, — то ли профессора, то ли певички сын.

— Это такой, с черной бабочкой?

— Он! Ну, Олька, ты чудо мое кудрявенькое! А глазки-то, глазки — все с двойным, нет — с тройным донышком!

Когда-то Ольга обижалась за это «чудо кудрявенькое» — она не терпела снисходительности, пусть даже ласкательной, — за «тройное донышко» вот не обидишься.

Когда-то понимание их друг друга было, как они говорили, «один в один» или «один к одному». И теперь, рассказывая о себе, перебирая сокурсников — кто где как устроен, с кем встречались, сталкивались, им достаточно оказалось намекнуть, упомянуть, заметить. Вера работала в совхозах, районных и областных управлениях — и, видимо, с толком для дела; но всегда «наводила шорох», а это не всем нравилось.

— Слушай! Ты совсем не изменилась! — вдруг вскрикнула она. — Все эти годы я держала тебя в памяти, в груди, вот здесь. Как эталон, так сказать. Ты всегда была решительна и добра. Помнишь, как привезла флягу молока из деревни — на всю группу? Открываю, а она с флягой. Лифт не работал — одна тащила на пятый этаж, я чуть не рехнулась. Или еще…

Зимина поежилась: ей стало неловко, что Веру не помнила так преданно. И многое, о чем рассказывала та с таким воодушевлением, вовсе ушло из памяти. Вспоминала, как сквозь туман. Другими впечатлениями, заботами заслонилось. По-разному люди устроены. И, глядя на Веру Гречуху, она нежно любила ее за память, за прошлое, за эту нескончаемую молодость, рядом с которой все начинало казаться стабильнее, продолжительней.

Она подумала, что они стоят друг друга, и опять это была мысль оттуда, из общей их юности. «Вот кто мог бы заменить меня в совхозе», — пронеслось еще в голове.