Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Дом Бокановых и так-то стоял, будто на костыльке, на косогорчике, и так-то в нем косина усматривалась, а за эти годы совсем скособочился, просел, еще бы чуть — сковырнулся. И любо было людям глядеть, как он выпрямляется, словно человек после тяжкой болезни. А они, доктора, — с топорами, лопатами да молотками — собственной силой и сноровкою выводили его в надлежащее положение. Как же не силой, один домкрат был в три пуда весом, вдвоем с Виктором еле под угол загнали. А с одним домкратом делать нечего, спросили второй у Бориса Николаевича. Тот, конечно, подмогнул по-соседски — не мог утерпеть, глядя на их усилия.

После того как пошел на пенсию, Борис Николаевич работал нисколько не меньше, только в своем хозяйстве. И то, с какой стороны посмотреть: кроликов растил и сдавал государству без числа, сена накашивал для совхоза не в пример прежним годам. И вся деревня как бы приблизилась к нему: то шел к кому-то с пилою «Дружба» резать дрова, то проверял у кого-то дымоход. Отяжелели яблони у соседки, полуслепой старухи, не держали суков с плодами, пошел не спросившись — подставил рогатины; Марфа долго не приезжала — солнышко начало пригревать, раздумался, как бы не сопрели укутанные от зайцев молодые яблони — развязал, успокоился.

Когда разобрали у Бокановых сокол, как называли в их местности цоколь, диву дались, как еще дом держался: нижние венцы совсем прогнили, столбы кирпичные поехали на сторону, один на глазах рассыпался. А уж трухи-срамоты повытаскали кучу. Хорошо, ваги были заготовлены, они сейчас и подважили под углы столбы, прокопали траншейку под стенами, забутили дно битым кирпичом, а там и фундамент выводить можно.

Еще утром, едва вскрыли сокол, привалила Марфа. Встала в своей кацавейке-безрукавке, сложила руки на животе и пошла трубить — отчитывать:

— Да ба, да греховодники, безбожники эдакие, да что вы делаете, как воскресенье — так у вас работа!

— А как же? — незлобиво отвечал Степан. — В другие дни — другие дела. У Юрки вон в совхозе.

— Я говорила — не начинайте в воскресенье, — недовольно вставила Ириша. — Мой-то наружник и всегда был безбожником.

— Да я в самый маленький праздник не делаю ничего, — укоряла Марфа. — А сегодня воскресенье. И День Конституции!

Тут уж и Ириша рассмеялась. И пока работали — нет-нет да вспоминала: «Ну, накажет вас бог, ребята, в День Конституции!» И только веселее стучали топоры.

Они сидели под ветлой против дома, курили. На другом конце деревни тарахтел и взрыкивал бульдозер — наконец-то прислали пруд очищать! Обстоятельство это невольно сочеталось с обновлением бокановского дома.

— Теперь еще постоит, — довольно говорил Боканов, глядя на зияющее пустотой пространство под стенами, на весь дом, повисший на столбах. — Бревна белые внизу, целые, а ставил я ране, чем Степан Леднев свой. Наш, конечно, потемнел от дождей, красить надо, а у Степана желтый был, хороший. Хотя и он построился скоро после войны.

Обгорелые, навороченные друг на друга черные бревна, оставшиеся от ледневского дома, поросли бурьяном, высокая пожухлая крапива стеной отделяла его от Бокановых.

— Я, бывало, гляжу на его работу — даже жутко становится, — сказал Борис Николаевич. — Баню строили у нас, сруб клали — у него бревно в гнездо так и лягет, прощелки меж деревами нету, конопатить — мох не воткнешь. Ну как ведун, как ведун! Я такого нигде не видел. После того самому и делать не хотелось.

— И не надо, чтобы в точности, — возразил Боканов. — Ты сделай — и любо. Пущай по-моему будет. Я вон с одной рукой какую беседку сделал. И рамы вяжу.

— Что говорить, все путем! Только встал бы сейчас Степан, поглядел на свое пепелище — сомлел бы!

— Ну да, он топор в руки — и пошел бы охаживать. Нет, он не задумался бы. Никакие неперспективные точки не испужали бы. Он как-то говорил мне: «Не могет того быть, чтобы снесли. Посмотришь, нашу деревню оставят как экспонат музейный». Рано убрался, Синий. Такую войну прошли — только бы жить.

А Юрка думал, как мало поработал с отцом, все почему-то отлынивал, сейчас баню ставить — без плотника хорошего не обойтись, опять платить надо. И казалось ему, что говорит Боканов об отце для него в утешение. Он глядел на его пустой рукав, только сейчас осознавая, что пустота та никак не сказалась в плотницком деле. И вдруг спросил, желая тоже сказать приятное:

— А ты где воевал, дядя Степан?

— А где? Был я в Дальневосточной армии, а их две было — Первая и Вторая, стояли на двух речках — на первой и на второй…

Отвечал Боканов с живостью, видно, и впрямь говорить об этом ему хотелось. Даже глаза засветились. «Да они у него вон какие голубые!» — подивился Юрка. На загорелом задубевшем лице, как обычно в седой щетине, голубели, словно луговые цветы, глаза — да и все лицо Степана при воспоминании изменилось, как бы даже похорошело, омолодилось.

— Когда война началась всурьез, нас и погнали — по жопе мешалкой! Под Волхов. Волховский фронт, командующий генерал Бородулин. Там меня и ранило. В стрелковом батальоне был. Лежу на снегу, а пули вот они — ну, думаю, головы не будет. А достало в спину, внизу, в позвоночник и сюда, под мышку и в руку. Я еще пошел. Километра два шел — дошел до какого-то сарая, а там наши бойцы. «На, боец, закури», — говорят. Я закурил — и рухнул. Ничего больше не помню. Лежал в госпитале в Рыбинске, потом на оздоровлении в Свердловской области. Вернулся, пятнадцать дней отгулял — пошел работать в МТС, помощником бригадира тракторной бригады. Есть надо было. Работал на тракторе, на колесном, пять лет с одной рукой, днем и ночью пахал. Там и с баушкой своей познакомился — в тракторной бригаде. Вон за баушку свою пахал.

«Баушка» стояла у дома с Ниной Свиридовой. Они услыхали разговор мужиков, подошли.

— Я тоже на машине работала! — крикнула Нина, прикрывая пальцами рот — ей в Волоколамской поликлинике пообещали обновить зубы, а пока безжалостно расправлялись со старыми. — Помню — привезла начальника, а приехала в парусиновых тапочках и в носках шерстяных, толстых, так тогда и не носили — неловко, а у меня ноги замерзали по утрам, вставали-то в пять часов. Вылезла я — они со Степаном и сидят в обнимку на лавочке, Ириша на мои носки смотрит. «Ну, думаю, смотри, а сама по-светлому с парнем обнимаешься». Поразило это меня тогда. Они небось с ночи так сидели.

— Не-ет, — сказал Боканов, — я, наверное, только что за нее отпахал, свою норму делать собирался.

— Он и сейчас встает в пять. — Морщинки стеснительно разбежались от глаз Ириши, округляя курносенькое лицо.

— Вот и возится в терраске, вот и возится, никому спать не дает, — заметил и Виктор.

— Да уж не то что московские свистуны-лежебоки.

— Какой же я лежебока? В девять часов как штык на стройке, — обиделся Виктор.