Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Вернешься ко мне, я и корову заведу, скучно без коровы, — говорила она Валерке.

Старела Клавдия, выцветали выпуклые фарфоровые глаза, все больше краснели на ветру и от напряжения подвывернутые веки, а тут и ноги распухли. «Да ба, — ахала она, — знать, сяду я на ноги». Валерка молчал. Он привязался за эти два года и к Клавдии, и к дому, старался, чтобы бык был в порядке, чтобы хлеба хватало — возил из Редькина или из Сапунова на велосипеде, о доме заботился — хотя не старый дом и нигде не тек, все же требовалось то гвоздь вбить, то стекло вставить, шпингалет обновить. Но Валерка понимал, что у Клавдии родные внуки, сын и невестка, и что из того, что дом их в Центральной, случись что с бабой Кланей (Валерка имел в виду ее смерть), они тут же объявятся: «Давай продавай дом!» Немало тому примеров. Однако к матери в Редькино Валерка не хотел. Не залюбил ту деревню, и будущее в доме с соседями (на две квартиры дом!) не манило его. Тем безболезненней и даже охотней думал об армии — все же она отдаляла на два года самостоятельное определение в жизни.

— Давай не будем продавать сейчас Мишку, уйду — и продашь, я и знать не буду, — только просил он Клавдию.

— Нет, дета, без тебя я потом с ним не справлюсь. Закатает и убегет.

— Тогда я сам отвезу его.

— А как же, до последней минуты целование будет!

Но очень скоро появилась вечером мать, они с Клавдией пошли к Мишке в стойло, долго шептались там, и Валерка понял, что за его спиной сговорились и Мишкин век кончается.

Погода все время менялась. То начинал сеять нехолодный дождик и быстро наливало бочки, то небо вздымалось и голубело. Проснулся как-то Валерка, а солнце уже испятнало стены, дверь, белую печку — пестро и весело. Часов семь, наверное, было. «Встает красное солнышко и садится солнышко красное» — очень точное выражение для таких дней, — решил Валерка, потягиваясь. Сперва красная заря над лесом, потом красный шар оторвется, поплывет, простелив по пруду красную дорожку, выше, выше — и вот уже ослепительно белое, смотреть невозможно, и такое же ослепительно белое в пруду — два солнца глядят друг на друга.

Странное пришло время. В школу бежать не надо, выведи Мишку и делай что хочешь: листай «Крокодил», а то припусти на речку — угри появились по метру (Серенька Пудов поймал, сфотографировал). Баба Кланя через день ватрушки печет, будто можно наесться на два года вперед.

Валерка оделся, выскочил на мост. Было сильно свежо, над крышей орали грачи, собираясь в стаи. И еще какой-то надрывный донесся звук — никак, журавли? Журавли летели восьмого сентября — Валерка думал, насовсем улетают, а баба сказала — на болота собираются, на совещание, уговариваться, каким путем лететь. Так, значит, и есть.

Он скатился с крыльца и успел удержать взором серенькую плачущую нитку, таявшую в голубизне. Проводил, огляделся и ахнул: вчера еще смотрел орехи и орешник стоял зеленый, а сегодня весь светился бледным желтым светом, как гигантский фонарь. И березы совсем сквозные, тонкие ветви свешивались, шевелились, и каждый золотенький листик был отдельно — кружева золотые!

У дома Алевтины горели костры ярко-рыжих лиственниц. Дубок у пруда отсвечивал медью. Заржавело чернобылье на пустом плане перед домом Марии Артемьевны, растопырились, пожелтели черемухи, а в палисадниках занимались огнем, алели кусты черноплодной рябины, вишенки-рябинки-калинки — словно полоскались невиданные цветы. Трава уже не росла, но еще подсвечивала зеленью золотистый мир.

Валерка привязал Мишку. Играли на солнышке наваленные березовые поленья, наколотые вчера, — надо бы уложить в поленницу; пахло свежей древесиной от привезенных с пилорамы обрезков, сухих и обветренных — Юрка расстарался, а что баба Кланя одна с ними сделает? Еще капусту надо стаскать с огорода, нарубили груду — бело-зеленые кочаны грязные, в улитке все, в червяках — дождей-то сколько было. Глядел Валерка и думал, что скоро уедет, и орешника ему было жалко почти как Мишку.

И вдруг увидал на лавочке у палисадника мать, курившую с Михаилом Зайцевым и Свиридовым.

— Клавдя-то дома? — спросила она, повернув к нему розовое, невнятное лицо.

— А где же ей быть? — Валерка отворотился, и сердце у него защемило: не пришла бы мать просто так, да еще в плюшевом пальтеце. И дойка в Сапунове уже гудела. Значит, отпустили ее.

— Я у Клавди вишню владимирку сегодня выкопал, — сообщил Зайцев. — Самая хорошая вишня! Навозу положил под нее ведро, перегноя ведро, листьев корзину — должна пойти.

— У нас петух решился, ежкин бог, — вздохнул Анатолий Свиридов.

— А у меня свинья хрюку́ет, — пожаловалась Татьяна, — вон как трясется. Огрела ее лопаткой. Бывало, никогда не хрюку́ет, еще Степан научил солью поить. Отрыгнет — и охоты нет. И в корыте медная дощечка прибита — как-то спаслось на пожаре корыто.

— Степан — он много чего знал: чтобы не хрюковала и чтобы наоборот, — пошевелил пальцами в воздухе Анатолий Свиридов. — То-то вам с ним в избе места не хватало, говорят — на чердак лазили! — толкнул он ее в плечо.

Валерка с ненавистью глядел, как шевелятся пальцы Свиридова, а мать — ничего, посмеивалась, покуривала. Он и на нее смотрел с ненавистью.

— Ты бы, Валерка, в институт шел, в армии еще наслужишься, — сказал Михаил Зайцев, покосившись на длинную, тощую Валеркину фигуру, одиноко торчавшую у крыльца в пего-голубых парусящих брюках.

— Ну как же, в институт, он небось за год ни одной книжки не прочитал, — усмехнулась мать.

— А ты зна-аешь! — с обидой крикнул Валерка.

Пришла Алевтина — этой всегда больше других надо было. Она и сказала, что «без сопливых» обойдутся, то есть без Валерки свезут Мишку в город на мясо, а мать — опять ничего, будто забыла, как редькинский управляющий сам просил его пахать гулевое иоле, а потом хвалил директорше.

Подъехал на полуторке Буханкин, которого Валерка не переносил, откинул борт и, как хозяин, стал приспосабливать доски, наструганные Валеркой, чтобы ввести по ним Мишку в кузов.

Валерка взял удочки и убежал на речку, хотя клева не было — вода в реке снова большая и мутная, катила как ошалелая, снося все — и поплавок, а хошь и человека. Однако кошке окунька можно поймать. Валерка пошел по затынью, не оглядываясь, не оборачиваясь на Мишкин мык (увидал его!). Впору было вернуться, но он не мог допустить, чтобы подумали — «рассопливился!». Дурак, все лето косил с бабой Кланей, думал — Мишке на корм. А выходит — играли с ним. Теперь все пойдет новому бычку — баба не утерпит, снова возьмет в совхозе.

Совсем не клевало, и мучило, что не простился с Мишкой. Быка выхаживал он, одному ему Мишка давался. Пойдет Валерка отвязывать — бык сам, без веревки, бежит за ним, сядет Валерка у дома на лавочку — и бык остановится, ждет.