Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Я про тех, кто на пенсии… А я не могу в Москве, нет, — сказал Степан задумчиво. — Ну, сходишь, пива принесешь, красного, потом белого — и сидишь, ничего делать не можешь. А тут у меня все дела: и строгаю и пилю. Весной терраску отлакирую. Зимой, правда, у меня рука мерзнет очень строгать. Вот и сидишь, как дурак, в избе.

— Деда, а птицы-то? — откуда-то вывернулся Феденька, встал у деда в коленях. За год он подрос, вытянулся — стройненький вырисовывался мальчик.

— Это правда, зимой я птиц кормлю, — Степан любовался внуком, таким сметливым не по годам, — воробьев кажное утро у меня до ста штук прилетает, синиц. Ну, ты, гляди, не гнись, как батька, так длинненький и расти — баушке вон сколько годов, а все как елка.

— Скажешь тоже, — потупилась Ириша.

— А чего «батька»? — Виктор поднялся, потянулся: — Пойти побросать, что ли? — И прыгнул, перехватил волан — мальчик и девочка, совсем еще небольшие, невдалеке отбивали его ракетками.

— В Латвии, — сказал Юрка, — до тысячи рублей штраф за нанесение вреда природе, а за разорение гнезд в несколько раз больше — вот как! В Латвии численность всех зверей увеличилась. В микрозаказнике — только восемьдесят гнезд черных аистов… Орлы теперь под охраной и стали не такие пугливые.

— Чувствуют! — одобрила Ириша.

Феденька, расставив ножки, озадаченно слушал. «Вырастет Степашка — тоже все будет знать, уж я постараюсь, — мимолетно подумал Юрка, увидев Женю, одной рукой покатывающую взад-вперед коляску. — Сперва велосипед, а потом и бадминтон купим», — подумал еще, глядя на играющих с Виктором детей. Дети были художника Кости, бывшего дачника Воронковых.

Рядом с бокановским оживал в деревне еще один дом — Василисы Вениковой. Плотники сегодня там не работали, но художник Костя, в бороде, красивый, как апостол, похаживал вокруг стройки, а дети играли под ветлами, нарисованными Костей еще два года назад.

Каким-то образом Косте удалось приобрести дом. Говорили, что не в полном смысле — Василиса, отказавшая будто бы ему дом по завещанию, жила, но право переделывать, наверное, у Кости имелось. Алевтина — та, конечно, знала и какую цену дал Костя за это право, но не проговорилась ни разу, при всей ее откровенности. Хотя на стройку частенько бегала, не без ее участия, видно, дело сладилось. Почему-то Юрку это раздражало, хотя он и говорил Жене «пусть бегает».

Вон и сейчас бежала, как савраска, будто за нею гнались.

— Мужики! — закричала Алевтина, приближаясь. — Бульдозер завяз! Помочь надо! Юра, Ви́тюшка, Борис Николаевич, золотой!

И Юра, и «Ви́тюшка», и «золотой» пошли на тот конец, где бухтел, фыркал, злился и не мог сдвинуться с места зарывшийся в черный ил бульдозер.

На ту сторону пруда, где стоял когда-то домок пастушихи Афимьи об одном оконце на зады, были уже выворочены, вынесены, вытеснены кучи жидкой земли и грязи, тяжелый дух гниения реял в воздухе.

Юрка случаем задержал трактор дома, и теперь пригнал его к пруду. Виктор тоже спустился в черную вонючую хлябь, чтоб помочь прицепить бульдозер. Борис Николаевич и Боканов командовали с берега.

В какую-то минуту интерес деревни перенесся сюда. Мужики и бабы обступили пруд, ребятишки усеяли луговину, устланную тополевым листом. Только и слышалось: «Уйдите, ребятишки! Куды лезете? Отходите!»

Бульдозер тяжело захлюпал, зашлепал по грязи и вылез на берег. Митрий Пыркин выскочил из него, взял у Юрки закурить:

— Не-ет, я — все! Больше тут не соглашуся. Это все Маня моя: «Митя — воскресенье, больше некогда будет, надо людя́м сделать». Это Суворов к ней подкатился. Ох и нахратливый!

Марфа на другом берегу причитала:

— Да-да-да, воскресенье, чего хорошего ждать…

— Еще бы чуть, Митя, а? — просила Алевтина. — И гору, которую навалил, разровнять надо. С той стороны не пройдешь теперь. Как ходить-то?

— А вот прораб будет строиться — все вам разровняют.

— Где строиться?

— Где?! В Холстах! Говорит, красивше деревни не видел, чудак тамбовский. А я все! Бывайте! — подмигнул Митрий и включил машину.

— Он-то чудак, а ты волк серый!.. — хрипло заругался, словно залаял, Григорий Пудов, оказавшийся тоже здесь. Опираясь обеими руками на палку, широко расставив ноги в серых валенках с галошами, он продолжал посылать все более точные определения отъезжавшему Пыркину. Народ смотрел вслед.

— Правда, бабы, нет ли? — встрепенулась Марфа. — Насчет прораба-то? Чай, наврал статуй.

Ириша повернулась к своим плотникам:

— Ну, мужики, обедать к нам.

— Что у нас, дома обеда нету? — поджала губы Женя, строго глянув на Юрку.

— Уж так полагается, зачин так зачин, — настаивала Ириша.

— И зачем ты дом, Стяпан, подымаешь? — кричал Григорий Пудов, обернув к нему пролысевшую, младенчески розовую голову. — Все равно снясут!

— Не снясу-ут, — отвечал через пруд Степан. — Слыхал я — отдумали! Из верных источников.

— Да-да-да, из верных!!! — восхитилась Марфа. — Пока тепло, наличники покрасить надо.

— А это вот ладно, ты поспеши, — поднял палец Степан. — Деревню нашу показательной сделают, на каждом доме дощечку прибьют: «Дом образцового содержания».

То ли насмешничал Степан Боканов, то ли правда знал, но как-то само собой сделалось, что в начале октября, когда в огородах попритихла работа, а дни после дождиков и ветров, смахнувших лист, снова налились теплом и солнцем, в Холстах все взялись красить наличники, штакетники, и деревня вдруг засияла, словно стояла и смеялась среди обнаженных, трепетавших последней листвой деревьев.

Бык стал хулиганистый — быку исполнился год. Еще бы подержать месяца два, да продать подороже, рублей на восемьсот. Но он не боялся старой Клавдии, когда даже с палкой подходила, Валерку только слушался.

И в стойле Мишка был неспокоен, дважды вышибал стекла в окошке и снова вышиб. Клавдия с Валеркой надумали прибить доску к окошку. Вынули из стены загнанные туда кем-то гвозди, стали расправлять, а бык взбрыкивал, пригибал голову, так и норовил поддеть Валерку рогом, а в результате облизал, обмуслякал ему штаны.

— А то и закатает, — ворчала Клавдия, любовно глядя на быка и Валерку, видимо, связывая их воедино в своих мыслях.

Валерка жил у нее постоянно, и она подумывала, что неплохо, если и после армии к ней вернется: все же их, ледневский, корень. На родных внуков надежда плохая: старший как пришел из армии, так и поехал в Москву искать, где бы взяли на работу, но без прописки нигде не брали, а в дворники не захотел, такой молодец, и устроился пока на заводе клееных конструкций в Волоколамске. К бабке ездил редко, воскресенья и те проводил в Центральной, где жили родители и дружки.

— Ну да, — говорила Клавдия, — зачем ему сюда, тут работать, помогать надо. Младшего и то не упросишь, приедет — и сразу: «Баушка, можно я на улицу?» — «Ну иди». Он на велосипед — и поминай как звали.