Геннадий Руденко - Чабанка

Только на улице мы пришли в себя. Толпа не расходилась. Военный сообщал нам сведения из ставки — в Одессе землетрясение в 6.5 баллов, есть разрушения и жертвы.

— Возможны повторные толчки, товарищи! — кричал он.

— В Ташкенте первый раз тряхнуло так, средненько. А потом уже долбануло по полной.

— Всегда второй толчок сильнее первого.

— Так сколько ещё ждать?

Погода портилась. Кому-то необходимо было одеться. Началось движение. Толпа редела.

— Что делать будем?

— Пошли спать, — Татьяна.

— О Боже! Как же не хочется опять возвращаться, — Вовка.

— А поехали на Кулиндорово, — предложил я.

— Что за дикая идея? — Таня.

— Поехали, там вагончик, безопасно.

— Не я домой.

— Барашек, поехали. Там наш салабон дежурит.

— Не.

Баранов не любил ни наш вагончик, ни армию вообще. А мне идея запала. Это был мой первый приезд в Одессу после дембеля и мне очень хотелось съездить на Кулиндорово. Я там столько времени прожил. К тому же вернуться домой к Тане значит просто лечь спать, а на Кулиндорово хоть какая-то надежда на приключения. Я ж в командировке. В командировке всем крышу рвет поначалу.

Меня ничего не держало у Татьяны, я попрощался и пошел к остановке. К моему удивлению трамваи не ходили, возвращаться было неловко и я решил пойти пешком. Через пятнадцать минут ходьбы пошел дождь, еще через полчаса я был полностью мокрый. Но я приближался к цели, был уже близко к повороту трамвая напротив угла Центролита. Справа в том месте была автобаза. Несмотря на дождь, с автобазы на меня бросилась свора собак. Не спали. Это были не те дикие собаки, которые обитают на свалке, которых мы повстречали с Юрой Те в своем походе за мясом. Те были трусливы в своей неприкаянности. Эти охраняли территорию, были при деле. Злые. Люди то здесь не ходят, тем более чужие, а тем более по ночам.

Собаки стаей с лаем бросились на меня. Я повернулся к ним лицом и растопырил руки. Обычно это действует. Они затормозили свой бег, остановились, злобно лают, но ко мне не приближаются. Мне надо продолжать свой путь. Поворачиваюсь, иду. Собаки сразу ближе. Я вынужден остановиться, повернуться и с угрозой сделать два шага в их сторону. Они наутек. Как на зло у меня в это время развязался шнурок, мокрый кроссовок немедленно расползся, при каждом шаге в луже слетает с ноги. Я просто не мог идти. Но как только я приседал завязать шнурок, собаки видя, что я из большого превратился во что-то маленькое, сразу бросаются на меня и все повторяется вновь. Следующие сто метров я шел не меньше минут двадцати.

На Кулиндорово уже ближе к утру бромбусом и чаем меня отпаивал наш сторож чухонец Сережа, рассказывал последние новости. Рассказал, как пережил землетрясение. Даже здесь ощутимо трясло, а на вагончике лопнула крыша. Я так устал, что на приключения меня уже не тянуло, меня утянуло в сон на родной продавленной и вонючей койке.

Это всё ещё был мой дом.

Хорошо было на Кулиндорово, особенно, когда у нас деньги водились. Если денег не было, то было голодно. Тогда мы старались с любой оказией добыть себе пропитание. Однажды неподалеку разгружали из вагонов-рефрижераторов корм для зоопарка. Баранов, используя все свои актерские данные, красноречие и не такую уж и «скупую мужскую» слезу, выпросил два двадцатикилограммовых брикета замороженной мелкой рыбешки. Время было голодное, мы были очень рады такой добыче, а добытчик ходил по вагончику гордый и важный, как же — кормилец! С горем пополам и с луком в той же пропорции мы поджарили на маленькой сковородке хвосты мойвы и были вполне счастливы. Благо было холодно, остатки брикетов забросили на крышу вагончика, от котов подальше. И забыли…

— Лето будет жарким, — пророчил Райнов, посетив наш вагончик в начале весны, — мух что-то до хуя этой весной.

Действительно мух было очень много. Обычно мух просто много. Много — это, когда их десятка два одновременно в нашей маленькой комнатенке. Мы к ним привыкли, только на ночь старались выгнать. Если я оставался ночевать в вагончике, то мы с Вовкой выключали свет в комнате, открывали настеж окно и выгоняли мух полотенцами. Той весной мухи не выгонялись, то есть их было настолько много, что исчезновение или появление нескольких десятков проходило незамеченным. К мухам добавилась мерзкая вонь. Надо сказать, что и в обычное время вагончик не благоухал цветами — плохо мытые тела, сапоги, портянки не озонировали воздух, но теперь вонь с каждым днем становилась всё более невыносимой.

— Вовка, сука, опять в рукомойник сцышь!? — вопрошал возмущенный Войновский.

— Да нет, я нет.

— Не еби мозги! Тварь ленивая, лень до-ветру сходить? Холодно?

— Не, Серега, вроде в прошлом году, когда он точно в рукомойник ходил, по-другому бздело. Может это он начал срать в печку?

Вовка, как всегда, затравлено смотрел на нас и виновато, но протестующе молчал. Всё прояснилось, когда нам в кружки с чаем с потолка упали белые черви, жирные, калиброванные, заточенные под один рыболовный крючок. На крыше догнивало почти сорок килограммов рыбы. Экономный Баранов предлагал пережарить.

В обычное голодное время мы перебивались чаем с сахаром и хлебом. Солдатские каши из плохо мытых бачков нас все также мало привлекали. Мы старались вовсю сделать их съедобными — и набор специй имели в своём вагончике и зажарки разные там пытались делать из дешевой колбасы, купленной на последние общаковые деньги. Только одно время, помню уминали мы эти каши в темпе фокстрота. Вернувшись из отпуска, Юра Тё привёз настоящей корейской еды, мясные и рыбные разносолы мы быстро употребили, а вот корейской морковки и капусты нам хватило на неделю. Они были такими вкусными и такими необычайно огненно-острыми, что в целях пожаробезопасности годились даже наши мерзкие каши. Не чувствуя ни вкуса ни запаха, кашами мы гасили пламя в топках. Морковка с Талды-Кургана так же отличалась от корейской морковки с Привоза, как та же морковка, купленная на Привозе у старой кореянки от бабушкиной морковки с киевского Бессарабского рынка. А капусты-кимчи у нас вообще тогда не было.

Специи мы хранили в банках из под индийского растворимого кофе, коричневые такие, страшный дефицит в то время. Однажды, когда к нам неожиданно с проверкой в вагончик нагрянули капитан Царик с Монголом, то Царика как раз эти банки и возмутили больше всего. Не то, что в рабочее время мы все сидели в вагончике и расписывали «пульку» — ну не было вагонов у нас в этот момент, а именно эти банки. Монгол нас выгнал на улицу, построил в одну шеренгу, пока капитан лично делал шмон в вагончике. Потом явился Царик с банкой из под кофе в руке, он держал её, как Хрущев кукурузу на знаменитых фотографиях, он потрясал ею и орал на всю трамвайную остановку: