Геннадий Руденко - Чабанка

— Какие штойки?

— На окнах штойки, гязные стаии.

— Ой, Фима, иди ты в жопу. Не до тебя сейчас.

— Хогошо, — с угрозой, — мы тохда пойдём дгухим путём.

Фима, надувшись, руки в карманах, вышел из кабинета. И это на первом месяце службы в рядах Вооруженных сил грозного борца за мир — СССР.

Я каждый вечер проводил в клубе с нашим ВИА. Ансамбль к этому времени полностью сформировался, руководил им Юра Тё. Все музыканты мои друзья, кроме барабанщика, им был наглый узбек, которого прапорщик Байков метко называл «шилом бритый» — его лицо было сплошь усеяно глубокими воронками после оспы. Он мне не нравился, а я, очевидно, ему. Звучал наш ансамбль всё лучше, мы начали давать выездные концерты. Мы? Нет, я не играл, даже не играл на гитаре, как на единственном инструменте, который я пытался осилить ещё в школе. А после одного случая в клубе я, и наверное на всю жизнь, отказался от мысли браться за музыкальные инструменты. Зашел как-то в клуб новый старший повар, он был старше нас всех, его призвали за несколько недель до наступления предельного возраста. Уж очень он, видно, не нравился местным властям. Приятный, симпатичный, умный и очень серьезный парень. Зашел он в клуб, стал в сторонке от сцены, рядом со мной. Я спросил у него:

— А ты на чём-нибудь играешь?

— Немного. Но я уже давно гитары в руки не брал.

— А вот так можешь?

И я сбацал единственную разученную мною пьеску из классического репертуара — коротенький романс Джулиани. Повар даже не усмехнулся, сел, загрустил, взял у меня из рук ритм-гитару и завернул такую фантастическую джазовую композицию, он играл так здорово, так умело, закрыв глаза, наслаждаясь своими импровизациями, что я поклялся себе, больше не позориться и гитару в руки никогда не брать. В нашем маленьком, но гордом творческом коллективе я исполнял давно привычную роль разговорного жанра, роль конферансье.

Однажды мы попали с концертом на командировку, где третья рота вела строительство взлётно-посадочной полосы. Мне там не понравилось решительно всё, и погода была дрянь — на улице слякоть, очень неуютно, и в казарме, где стоял запах дедовщины, дедовщины страшной, дремучей. Это было видно по глазам затраханных салабонов, по особой ленце, повисшей на лицах некоторых дедов. Мне понадобилось, извините за интимную подробность, в туалет. Там дед вбивал сапогами двух салабонов в кафельную канавку грязного писсуара. Они и не думали сопротивляться, их хэбэ были мокрыми то ли от воды, текущей с ржавой трубы, то ли от мочи.

— Э, за что это ты их контачишь, военный?

— Привет, земеля! — он подал мне руку и я руку эту пожал, — совсем салабоны, нах, оборзели. Слышь, я ещё утром им сказал, почистить здесь всё. Так нет, понимашь, типа, они на работе были. Пиздячили они, нах. Заебали ваще, курорт себе устроили. А я их предупредил, бля, что если, нах, не почистят, на них все сцать будут. Так, что давай, ты, сержант, первый, ха-ха-ха.

— Это твои проблемы, земеля, мне не в падлу — я и в очко посцать могу.

— Ты лучше вот этому чмырю, нах, на очки посцы, ха-ха-ха.

Один из салабонов в очках устало и равнодушно ждал своей участи. Затянутый до невозможности ремень, грязный подворотничок вокруг воробьиной шеи, стоптанные не по размеру огромные сапоги, все это знакомо, но только вот взгляд не перепуганный, ждущий недоброго, как у наших салобонов, а равнодушный, покорный, а потому ещё более противный. Я отвернулся и сделал своё дело в противоположной стороне. Потом я пытался тщательно вымыть руку, ту руку, которой я пожал руку этого ублюдка. На душе подташнивало, я вышел на улицу. На лавочке перед казармой сидел в одиночестве наш Юра Карев — встреча для меня была неожиданной.

— О, Юрчик, привет!

— Привет, Геныч. Покурим?

— Покурим.

Я вытянул пачку болгарских сигарет с фильтром, выщелкнул две. Мы закурили.

— Нищак, давно фраерских не курил. Шикуете там у себя в УПТК?

— Шикуем. А что делать?

— Ну и правильно.

— А ты здесь с какого бока?

— На командировке. Шоферю. Плиты дорожные вожу для третьей.

— Юрок, смотрю гнилое здесь место. Я только что видел, как дед двоих салабонов опускает на параше, с мочой их контачит. У нас в четвертой такого нет.

— У нас в четвертой много чего нет. Потому, что живем мы по понятиям, а здесь беспредел… Тьху! Противно, — его и так сморщенное лицо скривила гримаса брезгливости.

— Ты о чём?

Карев ответил не сразу, сделал несколько глубоких затяжек, как бы решаясь — говорить или нет. Решился и, не глядя на меня, ответил:

— Понимаешь, они здесь ноги моют, — он говорил, через силу выталкивая каждое слово изо рта, казалось-бы с трудом их подбирая.

— Нэ поняль?

— Дедушки не ложатся спать с грязными ногами…

— Ну, так это ж по понятиям, не чушкари значит, люди.

— Ага, люди. Только они не сами их моют, а им салабоны моют, тёпленькой водичкой. Вода в казарме только холодная, как ты понимаешь, салабоны должны воду нагреть, причём в чисто вымытых тазиках.

— Как же ты её нагреешь? Что здесь плита есть?

— Ни плиты, ни печки.

— А как же?

— А как мы чифирим? Кипятильник из двух бритвенных лезвий — дело нехитрое. Только одно дело нагреть кружку воды, а другое — целый тазик, блядь!

— А дальше?

— Что дальше? Дедушка сидит на коечке, ноги в тазик опустил, а салабон ему аккуратно с мылом между пальчиками моет. А если деду не понравилось, он мокрой пяткой в хавальник бьёт — перемывай значит. Потом салабон должен дедушке ножки вытереть досуха, своим полотенцем, между прочим — дедушкино, оно для других мест предназначено.

— Да ты гонишь? — я был поражён, такого я никогда ещё не слышал, — И кто же ведётся на такое? Пара опущеных?

— Почти все, кто в салабонском звании. Кто в отказе был, на больничку уехали и мудохали их перед этим долго и опускали по-разному. Я, блядь, ни в одной зоне такого беспредела не видел, на прессхатах [106] Прессхаты — особые камеры, обычно в следственных изоляторах, в которых собирают людей отвергнутых уголовной средой, используются следственными органами для выбивания нужных показаний из подследственных, отличаются особой жестокостью, «беспределом». , наверное, такого нет.

— А офицеры что? Неужто не знают?

— Гена, тебя что только вчера пальцем сделали? Какие офицеры, где ты их видел? Им только план давай, суки позорные, подлота. А здесь такие все закошмаренные, что под кулаком каждый салабон работает за семерых. А значит, всё всех устраивает. Бляди!

Было видно, что и Юрке, не то чтобы стыдно, но очень уж противно, что не может он вмешаться и ему не по силам остановить беспредел в третьей роте.

В тяжелом настроении я возвращался с этой командировки. Моя неуёмная фантазия рисовала страшные картинки. А главное, что терзало, мучило, не давало забыться — а как бы повел себя я на их месте? Кого их? На месте Юрки — понятно, я тоже прошел мимо беспредела сегодня там, в туалете. Стыдно, конечно. А на месте этих салабонов?.. Честно. А Вы?.. Вы уверены? Ох, не торопитесь с ответом! Что пересилит: самоуважение, честь или инстинкт самосохранения, которым мы, как инстинктом, и управлять-то не умеем? Хватит ли смелости покончить собой? А имеем ли мы право отвечать на эти вопросы, не побывав в подобных обстоятельствах, не попробовав? Я был рядом, в приграничном районе, и видел разное, тот же Юра Карев легко шёл против десятка казахов, но здесь, на этой командировке я увидел другого Карева — надломленного, неуверенного, и с такой глубиной тоски в глазах!