Геннадий Руденко - Чабанка

Я был комсомольским вождем школы. Я принимал самое активное участие в приеме макулатуры, в отличии от других комсомольских дел, этим я занимался от всей души и со всей серьёзностью. Именно это и стало началом создания настоящей домашней библиотеки. Во время сбора макулатуры я становился на машину и сортировал. Нет, раритеты мы возвращали. Нашли мы родителей второклассника, который притащил тяжеленный фолиант редчайшего дореволюционного издания «История Отечественной войны 1812 года в иллюстрациях», вернулись домой хозяевам и ПССки [38] ПСС — полное собрание сочинений Гоголя и Чехова. Но постепенно, вместо того, чтобы пойти под нож, собрались у меня дома зачитанные, а потому и выброшенные Достоевский и все Толстые, Куприн, те же Чехов с Гоголем в отдельных изданиях, Дюма и Сименон, Хемингуэй и Сэллинджер. Собрались «толстые» журналы особенно ценных шестидесятых годов: «Иностранка», «Новый мир» Твардовского, познавательные «Наука и Жизнь», «Техника молодежи». А какое удовольствие полистать и сейчас союзный «Крокодил» или украинский «Перец» сталинских времен. Моя любимая карикатура была посвящена присуждению Пастернаку Нобелевской премии. На рисунке: стандартный клинобородый Дядюшка Сэм в котелке со словами «учитесь работать» перед собранием цеэрушников и прочих, судя по мерзким лицам, антисоветчиков, потрясал книгой, на которой было написано «Доктор Живаго».

Мне везло в жизни на встречи с такими людьми, как Александра Саввична. Каждый призыв попадая в больницу по направлению военкоматовской комиссии, я знакомился с очень интересными людьми. Помню парня, который удивил меня положительным ответом на вопрос играет ли он в преферанс, очень уж его облик не вязался с этой игрой. Он держал ложку плотно в кулаке и громко щербал суп в убогой больничной столовке. На перекуре он признался, что закончил филфак, а это так — мимикрия.

— Филологический?

— Нет, филосовский.

Философы были большой редкостью, для нас это были люди с другой планеты.

Он занимался профессионально религией, отвечал, в горкоме кажется, за киевских сектантов. Я в то время очень увлекался религией, историей христианства, почитывал запрещенку. Он меня познакомил с абсолютно запрещенной и неожиданной литературой по теме «Нацизм и буддизм». Он же мне скормил со своих рук и «Степного волка» Германа Гессе.

Потом был Дмитриевич. Он был парализован, мы с ним лежали в двухместной палате ветеранов ВОВ [39] ВОВ — Великая Отечественная война , почти класса люкс. В нормальной десятиместной палате для меня не нашлось места. В ветеранской я был бесправным, он же лежал по особому праву, он был доктором наук, биологом. Как рассказывал Дмитриевич, в свое время он был самым молодым доктором наук Киевского университета. Я его помню дряхлым стариком после инсульта, хотя ему было тогда только сорок семь лет. До сих пор виню себя в том, что, возможно, и я ускорил его смерть — умер он при мне, спустя неделю, как мы познакомились. До самой смерти он сохранял ясный ум, но почти не двигался. Я, шалопай, полночи пропадал то за игрой в карты в процедурной, то с медсестрами в ординаторской. Нас, военкоматовских, от больных отличало то, что мы были здоровыми и молодыми, а поэтому могли и ночное время медсестрам скрасить и помочь, если там надо, труп, к примеру, в морг отвезти. Делалось это по ночам и полагался за это спирт, руки, типа, протереть. Дмитриевич никогда не засыпал, он ждал меня, может он предчувствовал свой скорый конец, он нуждался в слушателе, даже, я бы сказал, в ученике. К нему приходил сын, но контакта между ними я не видел — проблема отцов и детей. Я был хорошим слушателем и учеником, мы много беседовали о настоящих и мнимых ценностях, о проблемах национального вопроса. К моему удивлению он читал то же, что и я, мы могли спорить с ним о смысле прозы Стругацких, чего я не мог делать со своим отцом — он не читал фантастики. Может, в том числе, и эти ночные перегрузки привели его сердце к обширному инфаркту. С парализованными так, говорят, часто бывает, малоподвижность приводит к ослаблению всех мышц, в том числе и сердца. Прости меня, Господи, наверное, я виновен, но в то же время, ведь он меня ждал, он ждал моего прихода, он очень хотел иметь собеседника и он его имел. Каждую ночь, уже до самого утра, и до самого конца.

В больнице я познакомился с Димой. Дима был внуком большой шишки, чуть ли не бывшего министра МВД Украины и поэтому ничего не боялся. Отрицая советский строй, он нигде не работал, очень странно одевался, его не интересовало, как он выглядит, он жил в другом, лично своем, внутреннем мире. Дима был увлечен поэзией, только через чувство поэтической строчки можно понять прозу, считал он. Диме я благодарен за знакомство с Ахматовой и Цветаевой, с Пастернаком-поэтом, а также за «Защиту Лужина» Набокова и «Соленый лед» Виктора Конецкого. За то, что он в моей собственной библиотеке в дурацком лениздатовском сборнике советских писателей нашел «Конармию» Бабеля, а особенно за моего до сих пор самого любимого поэта, за Николая Гумилева. Гумилев тоже был запрещен, тогда говорили, что он был расстрелян по личному приказу Ленина. Его имя пытались стереть из человеческой памяти.

Там же, в отделении неврологии третьей больницы на улице Петра Запорожца я познакомился с Лёшей-Художником и, благодаря ему, с богемной средой молодых художников Киева. Мы собирались в разных странных квартирах, студиях, пили вино, читали стихи, я был принят как свой потому, что классно читал Гумилева, завернувшись в простыню, стоя на подоконнике в какой-то квартире на Андреевском спуске. Лёшке я благодарен за писателей киевлян. Его покойный отец имел отношение к редакции газеты «Вечерний Киев» и у Лёши в домашней библиотеке легко находились «Бабий Яр» Кузнецова и рассказы другого киевлянина Виктора Платоновича Некрасова. Некрасова я полюбил и как писателя, но ещё больше, как Человека. Если я буду в Париже, мечтал я, то обязательно поеду на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа и на могиле Некрасова выпью стакан нашей водки — ее так любил старик. До встречи с художником у меня и в мыслях не было почитать, стоящий у меня дома на полке, томик лауреата сталинской премии, как это было написано сразу же на обложке, с малопривлекательным названием «В окопах Сталинграда». Это теперь я перечел все, что было издано из написанного Виктором Платоновичем. Даже самая большая реликвия моего дома связана с его именем. Это, кстати, интересная история.

Я уже работал в университете, когда мой отец как-то сказал мне, что, подходя к гаражам, где хранилась наша «копейка», он вытянул из горящей кучи осенних листьев перевязанную стопку толстых журналов и перенес их в наш гараж. Он сделал это, зная мое увлечение макулатурой. Когда я развязывал узелок бечевки, стягивающей стопочку журналов или книг, я испытывал чувства сродни, наверное, чувствам археолога, который таки докопался до своей мумии. И вот в гараже я развязал бечевочку — так, ничего особенного, практически все это или не представляло интереса или уже было у меня. Прихватил я с собой только пару журналов редкого «Моделист-конструктор» и странный печатный продукт, цветом и форматом напоминавший «Новый мир», но значительно тоньше. Я принес это все домой и только там рассмотрел сей продукт повнимательней, вверху действительно значилось стандартным шрифтом: «Новый мир», но меньшим по размеру и не по центру, а слева. Внизу справа мелко: «отдельный оттиск», номер и линия подчеркивания. Под обложкой было только одно произведение и называлось оно «Месяц во Франции», Виктор Некрасов. Здесь у меня был первый шок. Найти полузапрещенного Некрасова…! Второй был, когда я узнал, что «отдельный оттиск» это ни что иное, как авторский экземпляр. Неужели сам Некрасов держал это в своих руках?! Там еще было что-то написано от руки, но в те времена все, даря друг-другу книги, писали дурацкие посвящения. Так как разобрать почерк я не мог, я все время спотыкался на одном и том же слове: «Дорогой Александре Ивановне, посительнице… просительнице… посетительнице…», то и дочитать до конца я ни разу не удосужился. На следующий день, когда я принес ЭТО в университет, мой друг Змей попытался разгадать этот ребус, но застревать не стал, перескочив неразборчивое слово, сразу прочитал концовку «…В.Некрасов 29.ХI.69 г.».