Геннадий Руденко - Чабанка

— Так не положено ж по первому году службы.

— Кто тебе такую хуйню сказал? Если кто у салабона масло или там сахар отберет, тот будет сукой последней. А на свой приказ [42] Приказ — имеется ввиду приказ Министра обороны о демобилизации. так я тебе свое масло отдать должен. Традиция! А что это ты вчера с Корнюшем по роте вышивал? — без всякого перехода спросил он.

Здесь мне пришлось признаться, что я был с родственниками, с ними и ночь провел. Упредил, как мне казалось, следующий вопрос.

— Ни хуя себе! Мы ебошим, а он биксу в постеле греет! — какими-то оловянными глазами смотрел сквозь меня второй дед.

— Жену законную, а не биксу! — с максимальным достоинством, на какое только был способен, отвечаю я.

— Так ты женат? А лет тебе сколько?

— Двадцать четыре.

— Парился?

— Чего?

— На киче сидел?

— Да, нет, — дошел до меня смысл вопроса.

— Ладно, все равно ты уже дед как и мы, в смысле по возрасту. А чего ж тогда киндеров не настругал, не загребли бы?

— Так я до армии женат был только три дня. А жена сейчас беременная, ей зимой рожать.

— Ого, а вдруг двойня!? Соскочишь с половины срока. Вот видишь Балухта, а ты на земляка наезжаешь. Нормальный пацан, понимающий, и с маслом он мне понравился. Держись, земеля, авось до дембеля доживешь.

— Ну, это ты загнул, Михалыч. На это шансов у него — йок. Сегодня Сапог вечером будет.

После столовой вышли на плац, здесь к нашему строю присоединились еще два прапорщика и, уже знакомый мне по поездке из Киева, капитан Сапрыкин — командир четвертой роты. На плацу командир батальона провел развод по работам. Быстро по деловому, я так и не понял кто здесь, где, кому и зачем? Кто эти прапорщики и чем вообще мы здесь занимаемся? Все разошлись прямо с плаца отдельными группами кто-куда, а меня забрал с собой лично старшина, мы вернулись в роту.

— Ты когда возвращаешься с увольнения, должен найти того, кто тебя отпускал и доложиться, что, мол, прибыл, замечаний не имею. Понял? Пошли ко мне в каптерку, поговорим.

— Рота! Смирно! Дежурного по роте на выход! — заорал дневальный на тумбочке, завидев прапорщика и меня, входящих в роту.

— Отставить. Гулямова ко мне в каптерку, — оборвал старшина голосящего.

Мы вошли в каптерку, комнату полную разных вещей, одежды, постельных принадлежностей, коробок, ящиков и запаха дешевого одеколона. Корнюш сел за письменный стол, стоящий под единственным в комнате серым окном, а мне предложил сесть на табурет.

— Геш, пока время есть, на тебе новую подшивку, поменяй свою.

Я снял с себя хэбэ, содрал старую подшивку и начал пришивать новую белоснежную, плотную, крутую.

— Разрешите, товарищ прапорщик, — в комнату вошел высокий стройный узбек с красивым тонким лицом, с бусинками черных смеющихся глаз, на рукаве у него была красная повязка.

— Входи.

— Дежурный по роте рядовой Гулямов по вашему приказанию…

— Гулямов, — перебил его старшина, — почему из роты никого не было на физзарядке?

— Как не было?! Было, товарищ прапорщик.

— Ну че ты пиздишь, Гулям? Я ж, как в часть вошел, сразу на плац. Там только салабоны с первой роты были и всё.

— Так, то они опоздали, мы к тому времени уже в роту вернулись, мы быстро. Вы же знаете, как мы, а особенно дедушки Советской армии, любим зарядку. Вай! Нам хлеба не надо — дай побегать, товарищ прапорщик, — игриво мурлыкал красавчик Гулямов, иногда подозрительно и нехорошо косясь на меня.

— Я сейчас порядок в расположении проверять буду, физкультурник. Если крайнее «очко» не пробили в туалете, ты лично при мне пробивать его будешь.

— Разрешите идти, товарищ прапорщик? Сейчас найду крайнее «очко» и лично пробью его, клянусь здоровьем первого секретаря комсомола солнечного Узбекистана! — засмеялся Гулямов собственному каламбуру с «очком».

— Не борзей, иди, — оценил шутку и прапорщик.

Прапорщик заполнял амбарную книгу, мы говорили о литературе, я ему рассказал, как при помощи газеты «Книжное обозрение» заказывать только что вышедшие из печати книги. Приятный мужик. Только его литературные предпочтения были ещё более примитивными, чем мои. А еще у меня сложилось впечатление, что ему важнее иметь книгу, чем прочесть ее. По крайней мере, он с не тем, как мне показалось, интересом выслушал историю о том, как один мужик-собиратель в Киеве, чтобы уберечь книги от краж, просверливал их, а затем стягивал сквозь всю полку длинным прутом, книги оказывались нанизанными, как куски мяса на шампуре. Для меня это было черным юмором, старшина же заинтересовался самой идеей. Он закончил свои записи, а я подшиваться.

— Пошли, я тебя с нашим художником познакомлю.

По дороге из казармы мы вместе зашли в туалет, там салабон-дневальный, закатав рукава, пытался прочистить ближний к окну сортир. Рядом стоял Гулямов, нас он не видел.

— Э, быстрей давай, да. Или я твою маму в рот…

— Гулям, это я с тобой сейчас такое сделаю, что, как настоящий джентельмен, буду вынужден на тебе после этого жениться. Ты понял? — за цветастым выражением угадывалось раздражение старшины.

— Поняль, поняль.

— Очко готовь. Вернусь проверю.

Гулямов лыбился во весь рот, полный рекламных зубов, но глаза его недобро посматривали на меня. Я и сам себя неловко чувствовал — хожу со старшиной, проверяю вместе с ним, в каптерке у него сижу. Бр-р-р! Самому противно, а как соскочишь?

Мы направились к хорошо мне знакомой казарме первой роты, только подошли к торцевой, отдельной двери, я и не знал до того о её существовании. Корнюш дернул ручку на себя, дверь не поддалась, он постучал.

— Кого там принесло? — из-за двери.

— Я те дам, кого принесло, дверь открывай, солдат! — видно было, что старшина на этот раз уже не на шутку рассердился.

— Доброе утро, товарищ прапорщик, — улыбчатое умное спокойное лицо в проёме приоткрытой двери.

— Ты совсем охуел, Николаев. «Доброе утро», — передразнил Корнюш, — я тебе, что приятель?

— А я знаю, что вы мне неприятель , товарищ прапорщик.

— Так, всё, Николаев, это рядовой Руденко, покажи ему, что здесь у тебя и где.

Прапорщик резко развернулся на каблуках и сразу ушел, на меня и не глянув. Понятно, что он просто взбешен и ему неприятно, что я был свидетелем этого короткого разговора. Только теперь Николаев распахнул дверь настежь.

— Ну заходи, коль пришел, — усмехаясь.

Я вошел в довольно большую комнату в три окна, она была сильно захаращена всякой художественной утварью, кругом были большие незаконченные стенды, заготовки, краски, тряпки, кисти, в углу стоял обычный, гражданский платяной шкаф. В воздухе пахло знакомым мне запахом льняного масла и чем-то горелым.

— Ты что, новый стукач прапорщика Гены?

— Почему стукач? — набычился я сразу и ляпнул еще хуже, — я не стукач, я художник.