Геннадий Руденко - Чабанка

— Это шутка, ты что не понимаешь? — обескураженный своей оплошностью Райнов.

— Да, ты вообще Одессы не знаешь!

— Я Одессы не знаю?! Да я всю жизнь здесь живу, не то, что ты, москаль львовский!

— Да, ты вообще из Кишинева!

— Что?!! Саша, мы с тобой сейчас будем драться!

— Ты со мной будешь драться, а я тебя буду бить! — выдал Сашка фразу, зажившую самостоятельной жизнью впоследствии.

А по вечерам в части нас ждали деды и «отбой-подъем», маршировка по взлетке, гусиный шаг, «дембельский сон» в хоровом исполнении и уборка, уборка, уборка. А иногда и наряд на кухню. Я всеми силами старался избежать попадания на «дискотеку» или мытья пола в огромном зале, хотя такое мытьё и позволяло познать понятие бесконечности, что, несомненно, было полезным для физика. Вместо этого я старался попасть на чистку картошки. Хоть и сидели мы в холодной комнате, чистили гнилую, вонючую картошку до самого утра, но проходило это под сигаретку и в доброй беседе. Деды, которых всенепременно направляли в наряд вместе с салабонами — а иначе кто же обеспечит выполнение фронта работ, расставив нас по местам, сами уходили по своим великим делам — жарить картошку и чифирить. Мы оставались одни, и текла беседа. Несмотря на бесконтрольность, к работе мы относились ответственно, так как нам объяснили, да мы и на собственном примере осознали, что работаем для себя же. Немногочисленность нашей войсковой части наглядно демонстрировала причинно-следственные связи между качеством собственной работы и наличием гнилой картошки в тарелке. Для сознательных салабонов, конечно. Хотя тупых тоже хватало.

Все салабоны, за очень редким исключением, уже разделились на две основные категории: первая делала всё и более того, наверное, поэтому их все время били. Отличить их можно было по отрешенному равнодушному взгляду, постоянной полусогнутости и грязной одежде — чушк и ; вторая делала то, что д о лжно, выглядела соответственно сроку службы, но опрятно — просто салабоны. К последним принадлежали мои друзья и я. При том, что эти две группы все больше отдалялись друг от друга, граница оставалась эфемерной, попасть со второй в первую группу можно было легко, с первой во вторую практически невозможно, я таких примеров, по крайней мере, не помню. Были ребята, которые с огромным трудом удерживались во второй группе, деды делали все возможное, чтобы по той или иной причине их опустить, но те чудом удерживались.

Таким был, например, Алик Блувштейн. Сначала свое неравнодушие к нему проявили два ефрейтора, водители, похожие друг на друга своими стройными худыми фигурами, наглыми надменными рожами и до предела ушитыми хэбэ.

— Рядовой Блувштейн, ко мне! — кричал после отбоя один.

— Есть! — отзывался Алик с того места, где он находился и бежал на голос.

— Товарищ ефрейтор, военный строитель рядовой Блувштейн по вашему приказа… — но не успевал он доложиться, как раздавалось с другого места в пятнадцати метрах:

— Военный строитель Блувштейн, ко мне! — Алик срывался с места.

— Куда? — легкий тычок в зубы. — Я не отпускал!

— Блувштейн, ко мне! — снова с другого места, Алик вырывался и получал уже там.

— Вы что, военный, не знаете, что в армии исполняется последний приказ? — и в зубы, несильно, но обидно.

Очень обидно, Алик был не просто пятикурсником Киевского КИСИ, он был умным, начитанным еврейским мальчиком, кстати, намного старше своих мучителей, жеребцов из Николаевской области. Губы Блувштейна по первому времени не заживали.

Потом на Алика положил свой глаз Аргир, длинный мосластый молдаванин с выпученными глазами.

— Блювштейн, сделаль дедушке Аргиру массаж, только не мольчи, книжку расскажи, ты же читаль, наверное.

И Алик делал, и рассказывал.

При всей трагичности происходящего невозможно было удержаться от смеха, видя как Аргир учит Алика материться по молдавски. Под прессом Аргира он стал, коверкая румынский язык, отвечать на набеги ефрейторов:

— Ши фачи мэй? Дутен пула!

За что немедленно отгребал от последних.

Ночью он был, как бы, с первой группы, а днем со второй. Работа в УНР давала возможность выглядеть всегда опрятно, что вместе с его умом не позволяло опуститься. Но ему было очень тяжело. И помочь ему никто не мог. Мог?

Унижение рядом идущего сильнодушию не способствует. Страх понятие объемное, многоплановое и страшно бывает по разному.

Как восхитителен страх высоты! Ладони потеют, ноги ватные, суставы мармеладные, а икры наполняются миллионами мелких иголок. Но какой восторг в голове — кислород и адреналин в крови зашкаливают! Страх салабона воняет. Этот страх делает его вялым, слабым, тупым и вонючим. Мозгом овладевает равнодушие, а тело становится не столь чувствительным к боли. Унижение уверенно убивает человеческое. От самоубийства, наверное, спасает, сидящее в подсознании, понимание конечности происходящего. Вот-вот ты проснешься и этого кошмара уже не будет.

Страх? Не выдержу, расскажу…

Зимой 1991 года умирал мой отец. Первая опухоль была обнаружена ещё в 1986 году, затем были и другие. Все операции, химиотерапии он переносил более чем мужественно. Конец 80-ых — время тяжелое, на прилавках гастрономов из продуктов только морская капуста и сволочная «Продовольственная программа партии». Перед очередной операцией отец метался по городу, с помощью знакомых доставал продукты, запасался. На недоуменный вопрос матери «зачем нам все это надо?», он совершенно спокойно, без позы ответил: «придут же люди, тебе их надо будет угостить». К тому времени у него уже было три инфаркта и это заставляло относиться к исходу операции достаточно критично. Тогда пронесло. А летом 1990 года обнаружились метастазы в головном мозгу. Сделать уже ничего было нельзя. Отец знал об этом, ему дали от силы два-три месяца. Он прожил полгода, находясь все время в сознании, при памяти. Я был бессилен помочь ему справиться с мучившими его дикими головными болями. Максимум, что удавалось достать — это баралгин, а обычно приходилось довольствоваться инъекциями простого анальгина. Поздним вечером 20 января, когда мать с Ларисой тихо плакали в соседней комнате, я закрыл отцу глаза.

Я очень ясно помню один вечер, может быть где-то за месяц до смерти. Сделав отцу очередной укол, я принимал душ, когда на меня внезапно, казалось бы беспричинно, свалилась ужасающая мысль: нам всем снятся страшные сны и все мы знаем, какое это колоссальное облегчение проснуться, проснуться пусть даже в липком холодном поту, но осознать, что это был всего лишь только сон. Я представил себе состояние безнадежного больного, моего отца, когда он просыпается после светлого, радостного сна, где он молодой и здоровый занимался делом, приносящим ему огромное удовольствие, просыпается и вмиг возвращается в дикую, несправедливую и безысходную реальность. Возвращается в боль и в неотвратимость. Какой тяжести груз, камень прижимает его в этот момент?! Как ошеломило ясное понимание этого! Мне не стыдно — со мной была, наверное, истерика, чтобы не выдать себя рыданиями, я прокусил ладонь.