Геннадий Руденко - Чабанка

— Ага.

— Ну и на хуя нам такой болезненный трудяга? Это я, Серый, тебя спрашиваю.

— Ага, послушай ты его. Болезненный! Васькин, ты скажи бригадиру, чего в госпиталь попал.

— Так триппер у меня был, — он перестал мыть пол, встал во весь рост, стоит, ухмыляется.

— Чё, любимая на прощание наградила — носи, мол, на здоровье, не забывай?

— Не-а. Это я в поезде, когда сюда ехал, от проводницы подхватил, курва. Только к концу карантина закапал.

— Ну и как? Залечили, коновалы?

— Говорят, вылечили.

— А как к нам попал? В четвертую? Специалист?

— Не-а. Меня ваш комроты забрал.

— А ты ему на хуя?

— Так я ту проводницу сначала сам пёр, а потом старлею передал. А он уже ее, или она его…ну… до утра, бухой он был.

— …!!!??? Так что, и он залетел?!!

Войновский только хихикает, видно, историю эту уже знает.

— Ну, да.

— Ты, что его шантажировал, можно сказать, практически, брата по крови своего шантажировал?

— Не-а. Он сам предложил к себе забрать, под контроль, значит.

— Ладно, иди гуляй, я подумаю.

Отряхнул руки и, оставив тряпку валяться на полу, уплыл из каптерки.

— Генка, если такой Васькин будет у нас, на УПТК никто рта не раскроет.

— Серега, ну ты нашел довод! Кто тебя трогает? Что не видишь, это же шланг, шланг гофрированный.

— Будет он работать. Отвечаю!

— Ага, жопой своей ответишь! Отстань. Сказал — подумаю.

А уже в самом конце декабря нас бросили на продажу елок. Конечно, к самому акту обмена дефицита на денежные знаки нас не подпускали. Наша задача состояла в ношении елок с одного места на другое. Была раньше на самом углу перекрестка, что напротив, через дорогу от главных ворот в «Молодую Гвардию», открытая танцплощадка — бетонный круг огороженный забором из металлических труб. Перед Новым годом туда привозили пахнущий лесом непременный праздничный реквизит в виде совершенно разного качества сосенок и елей: от просто лысых палок в смоле и с небольшим количеством иголок на двух-трех ветках, до пышных красавиц, могущих украсить собой зал райкома хоть комсомола, хоть, не побоюсь этого слова, партии. Так как цена устанавливалась в зависимости от высоты дерева, то для продавцов это был просто Клондайк. Я так думаю, если бы этим всем управлял один человек, то в остальные дни года он мог уже бы и не работать. Разгружать грузовики, переносить, сортировать, выбирать, подносить покупателям и снова сортировать поручалось нам. Кто и кому за это платил в части не знаю, нам, по крайней мере, никто и ничего. А нам и не надо. Мы, типа короче, гордые!

Будни это или дни воскресные с утра под воротами за оградой собиралась толпа покупателей, внутрь танцплощадки никого из покупателей не впускали. Толпа гудела, толкалась, пыталась организоваться, но это получалось слабо — сорт продаваемого товара не позволял. Над толпой стоял крик:

— Мне вон ту!

— Какую?

— Вон ту!

— Че я тебе телепат? Че ты пальцем тычешь — их же там сотни.

— Вот эту.

— Бери. Три пятьдесят.

— Э, да она хреновая с одного бока!

— К стенке повернешь, — продавец уже поворачивается к следующему. — Тебе какую?

Первый не успел выбраться из толпы, второй рассматривает, предлагаемую ему палку, третий добрался до удачной точки обзора и старается с расстояния в несколько десятков метров выбрать в лесу свою, единственную. Это очередь наивных, их больше.

А в это время на другой стороне танцплощадки тянутся сквозь трубы жаждущие руки, в воздухе гул из шепота:

— Слышь, солдатик, подкати елку классную, червонец не пожалею.

— Сынок, у меня сын в армии, помоги, мне бы сосенку невысокую, но попышнее. Вот возьми.

Рука тянет измятую синюю бумажку — пятерочка.

— Э, брат, тяни зеленку заебательскую, не обижу.

Мы не наглели, старались действовать аккуратно, но к концу дня свои двадцать-тридцать рублей каждый имел. В части нам завидовали, а мы чувствовали себя людьми богатыми, казалось, что птицу счастья держим в руках крепко.

Перед самым Новым годом Толик Белый, Вайс, сказал мне, что видел в штабе списки на поощрения перед праздником, у меня десять суток отпуска и «сопля на плечи» — ефрейторская лычка. Это была плохая новость, одна лычка — это позорняк! Как говорится, лучше дочь проститутка, чем сын ефрейтор. За пляшку коньяка я договорился с Вайсом, что при перепечатывании списков он сделает все возможное, чтобы моя фамилия из списка присвоения очередных воинских званий исчезла. Я уехал в отпуск с неспокойным сердцем.

Заканчивался 1984 год, решающий год ХII пятилетки.

На фига, спрашивается, ради отпуска три недели не спать, а потом приехать домой и проспать десять суток? Я это сделал. Даже новогоднюю ночь я провел под праздничным столом. И не потому, что был пьян до неприличия, а просто сморило, сил смотреть Новогодний Огонек не было. Чтобы никому не портить настроения, я сполз под стол, типа, — лежа посмотрю телевизор. Устал. Глаза нестерпимо жгло. Дело в том, что к цементу, постоянно выходящему из глаз, добавился ожег щелочью — результат разгрузки вагона с негашеной известью. Там, под столом я и заснул.

Проснуться меня заставили только один раз, брату жены надо было сдать матанализ в институте, он попросил сделать это вместо него. Получал он своё второе образование на заочном, так что преподаватели в лицо студентов могли и не знать. Похож я на Вовку, как гвоздь на гвоздику, но кто там лица с фотографией в зачетке сверяет. Университетская база позволила мне сдать матанализ в пединституте без особых трудов. Проснулся, сдал, заснул.

Отоспавшись дома, я вернулся в часть Родину защищать. Каюсь, привез старшине книги, уже последние из тех, что мне было не жалко. Он остался доволен. Ребятам я притаранил киевскую «Ватру», престижная у нас до этого времени «Прима» киевского же производства заметно испортилась, кислила и горчила к концу.

В части особых изменений не произошло. Главное, что приказ на меня не зачитывали. Вайсу я поставил бутылку, как договаривались. Когда мы ее вместе распивали, спросил:

— Вайс, ну и как тебе удалось сохранить мою честь?

— Гена, я считаю так: добавить фамилию в список на поощрения — это преступление, а забыть впечатать — просто халатность, — философски заметил Толик.

— И что, никто не заметил?

— Дихловос ко мне прибегал, слюной брызгал.

— Кто?

— Дихлофос. Вилков. Замполит наш ротный. Это он представление на тебя подавал.

— Ну это понятно. А почему Дихлофос? Что кликуху новую дали?

— А что не подходит? Босота крымская ему такое погоняло поцепила.

Подходило и даже очень. Его вечно недовольная физиономия, нависший нос над унылыми усами чем-то неуловимо напоминали таракана под действием дихлофоса. Да и на окружающих он сам действовал, как дихлофос. Очень даже меткая кличка. Вскорости все его так и называли.