Геннадий Руденко - Чабанка

— Я кажется вошел в эту часть не через ту дверь и теперь не знаю, где выход.

Правду сказал. Даже в нашей, не сильно военной части он выделялся своей гражданскостью. На втором году службы однажды вечером шли мы с Райновым через плац, разговаривая по своему обыкновению о чем-то своём, о несбывшемся. Навстречу нам прапорщик Родман.

— Добрый вечер, — забывшись, где мы, вежливо здороваемся.

— Добрый вечер, ребята, — в ответ слышим мы с Ленчиком.

Через несколько шагов до нас доходит вся нелепость таких приветствий, мы оглядываемся, остановился и Родман, повернулся и мы одновременно с ним рассмеялись.

Только те, кто служил в Советской Армии, могут понять, до какой степени это «добрый вечер» несовместимо с уставными отношениями, до чего докатилась часть, если солдаты здороваются со старшим по званию подобным образом, да еще и на плацу, на этом святом месте, а старший по званию им еще и отвечает тем же.

А если завтра война?

— А ты где служил? — к слову, спрашиваю я одногруппника жены.

— В Чабанке. Это под Одессой.

— Да брось, ты! И я, 84–86, от звонка до звонка. А где именно, я всё там знаю?

— В дисбате.

— Стоп! Не помню я, чтобы там дисбат был.

— А он только в восемьдесят седьмом был организован на месте бывшего стройбата.

— Стройбат там был только один, там я и служил.

— Ну так значит мы в одной части служили. У нас, кстати, тогда из вашего стройбата несколько офицеров ещё оставались, дослуживали до пенсии.

— Кто? Фамилии помнишь?

— Кажется, капитан Царьков, майор Давид служил начпродсклада.

— Наши люди. Постой-ка, целый майор и всего начпродсклада?!!

— А чего ему? Кажется, год до пенсии оставался.

— А ты че, неужели вертухаем на вышке?

— Нет. Я кинологом работал.

— Кинологом? Что и собаки были?

— А как же.

— Вот дела, представить себе не могу — наша полностью гражданская часть и вдруг дисбат.

— Так потому и дисбат, что гражданская. Говорили, что ваша часть была расформирована не столько потому, что была очень залетной, а поскольку, превратившись в военно-гражданскую карикатуру, была полностью неуправляемой.

— Вот это как раз я могу понять. Помню…

Не за горами Новый год. Послужили Родине, пора и честь знать — надо в отпуск. На аккорд я взял обновление Ленинской комнаты, то есть и ремонт всего помещения и само обновление стендов. В течении месяца спал я ночами часа по три.

А рота уходила на дембель. Кто незаметно, а кто заметнее. Нашему призыву еще было далеко до дембеля и поэтому мы, как могли, издевались над дембельскими потугами наших дедов, над их альбомами и аксельбантами, над кубическими шапками и золотыми погонами. Особые шутки вызывали значки, которые наши дембеля покупали, где только могли, и цепляли на грудь дембельноватой парадки. Таким образом получались стройбатовцы-парашютисты-подводники, значкисты ГТО, кавалеры «Молодой гвардеец пятилетки» всех трех степеней. Грудь таджика с неначатым средним образованием мог украшать «поплавок вышки» [70] Поплавок вышки — ромбовидный знак высшего образования. . Конечно, одеть все это без положенных к тому документов — до первого патруля, но красота требовала жертв. А мы, молодые, давно уже осмелев, таких вот «ворошиловских стрелков» поднимали на смех и до того себя в этом деле превзошли, что уже иметь дембельский альбом стало делом постыдным в нашей роте.

«Апофигей» наступил, когда я вышел на вечернюю поверку в ВСО, а мою грудь украшали ордена Ленина, Трудового Красного Знамени и орден Октябрьской революции, в общем все шесть орденов комсомола, которые я снял со стенда в Ленинской комнате. Все легли! Дембеля теперь старались все свои приготовления понадежнее ныкать, но куда ты денешься без каптерщика? Мы с Войновским знали всё. Нас, кстати, уже побаивались и не только потому, что мы много знали. Еще когда койки стояли в один ряд, помню, сорвались мы с Серегой, не сговариваясь, защитить Лешку, которого попытались избить прямо на взлетке. Должно быть за неповиновение. Тихий он был. Наша готовность к драке запомнилась.

Однажды утром сломалась машина дяди Яши и в УНР нам сказали, что мы должны добираться на Кулендорово сами. Нам было не впервой. Побрели мы к автобусной остановке на старой Николаевской дороге. За метров сто увидели подъезжающий автобус, побежали. На этот раз водитель оказался нормальным — нас подождал. Мы впрыгнули в автобус последними. На задней площадке стояли, уезжающие домой, наши немцы-дембеля. Мы сразу бросились к ним, замечу, с искренней радостью. Начали незло смеяться над их дембельским прикидом, даже мы с Войновским не видели всего этого раньше. Где только они всё это ныкали, интересно? А ведь выдавали себя за интеллигенцию, сами подтрунивали над чужими дембельскими стараниями. Но я вижу, что у немцев необычная реакция, они нам не отвечают, не перечат, а даже унизительно хихикают, лощеные, спесивые немцы нам поддакивают. До меня дошло — они нас смертельно боятся, они не помнили, что они каждому из нас сделали, когда мы были для них все на одно лицо, как все салабоны для дедов в первые дни. Одна из самых распространенных дембельских страшилок — встреча со своими салабонами за воротами части в последний для них военный день. Ужас был в их глазах. А мы распрощались с ними на Молодой Гвардии очень даже дружелюбно. Вышли. И с нашим уходом не только автобус почувствовал облегчение.

Армия заполняла в своем теле пробоины — начали поступать духи и в нашу часть. Командира роты в это время мы видели очень редко — он был «купцом», мотался по стране, сопровождал команды в нашу часть. На плацу снова начало звучать до боли в икроножных мышцах знакомое «карантин по подразделениям!». Среди прочих появился и новый строевой сержант, о нём сразу пошла дурная слава. Юра Зосимов любил гнобить духов. Как-то уже после отбоя мне надо было заскочить в роту карантина.

— Вспышка справа! — услышал я крик еще со входа. Это было знакомо и мне, но падали на пол мы в карантине только до отбоя.

— Встать! Вспышка слева! Мессершмитты по курсу! Маскируйся!

Это было что-то новенькое, я решил посмотреть и пошел в сторону спального помещения. Духи в нательном белье ползали под кроватями. А в то время, надо заметить, мы все уже были в чудных уютных белых кальсонах, не того знаменитого цвета морской волны на мелководье, а просто в белых, ну, практически в белых.

— Отставить! Построиться!

Все выползают из под кроватей, белье ослепительно грязного цвета мастики. Сержант, ожидая конца построения, постукивает себя по толстой ляжке накрученным на руку ремнем, вдруг он увидел меня: