Геннадий Руденко - Чабанка

— Так наказан он уже, товарищ майор. Я с Аграномовым перед собранием разговаривал. Он, оказывается, поступать в институт собирался…

— Ты чё, офонарел? Он же наверное и среднюю школу не смог закончить.

— Закончил, но сразу поступить не смог. Ему ж двадцать пять уже, семья, мог вообще от службы отбиться, а он в армию пошел, чтобы поступать потом [71] Отслужившие в армии поступали в учебные заведения на льготных основаниях .

— Ну, и?

— Вы же понимаете, что выговор в учетной карточке резко снижает его шансы на поступление. На собрании многие хотели ограничиться выговором без занесения, но, считаю, что комсомольцы четвертой роты проявили принципиальность и влепили Аграномову строгий выговор с занесением. Парень уже пострадал, понес наказание, а у нас же не наказывают за одно и тоже дважды. Правда, товарищ майор?

— Сравнил хуй с пальцем! При чем здесь «дважды»? Это не тот случай, Руденко, — тон майора был уже не столь агрессивным, он задумался, — Ну а ты, что думаешь, вождь комсомольский?

— Поддерживаю мнение комсомольцев роты, товарищ майор. С учетом личности Аграномова, считаю возможным ограничиться строгим комсомольским взысканием и не передавать дело в трибунал, — поддержал меня Балакалов.

— А как же заявление потерпевшего?

— А вот перед потерпевшим пусть извинится, ну, в общем, пусть сам там все решит, пусть Монгола подключит, тот ВАИшников [72] ВАИшники — здесь сотрудники Военной АвтоИнспекции знает, может те помогут.

— Ну ладно, подумаю я. Свободны, защитнички.

— А чё, нормально все получилось, молодец, — вышли мы от замполита.

— Рад стараться, товарищ прапорщик!

— Щас в лоб дам! …Как там у тебя дома? Жена скоро рожает?

Мы шли по аллее, я не слышал вопросов Балакалова, я думал только про одно: «Не дай Бог, кто узнает об этом ». Ведь червоточинка в деле осталась, да еще какая!

С Генычем все утряслось, замполит дело в трибунал не передал, с потерпевшим сговорились. Тот оказался нормальным мужиком — какой ему смысл солдата в дисбат отправлять? Генка ему с ремонтом помог, он у нас был на все руки мастер.

Но тайна выжигала мне легкие. И однажды я не выдержал. Сдал. Сидели мы с Балакаловым на Старый Новый Год водку злоупотребляли — бухали по нашему, на «ты» переходили. Вот я и не сдержался. Прапорщик сам первым напомнил мне дело Аграномова:

— Ген, я же видел, что все было тобой подстроено, скажи, на хрена именно строгий выговор с занесением? Только не пизди, умоляю. Я же не сохатый, чтобы поверить, что Аграномов поступать собрался куда-нибудь акромя ПТУ.

— Ну, это просто: выговор без занесения, ты ж понимаешь, и наказанием не считается, а наказать надо было, чтобы Кривченко успокоился, дело в трибунал не передал…

— Трибунал это серьезно, срок ваш Геныч бы получил. Но почему тогда для надежности ты не выгнал его из комсомола, как просил майор. Тогда бы уж наверняка.

— Ну во-первых тогда бы выглядело, что мы согласны, что Аграномов преступник и просто не допускаем, чтобы комсомолец оказался на скамье подсудимых.

— А…

— Но это не все, есть во-вторых. Учетные карточки находятся у меня, записал выговор и все, а вот в случае исключения карточку мы должны отправить в Политуправление округа. Правильно?

— Правильно. Но я не понял, и чего в этом страшного, всё одно не дисбат для парня?

— А в том, … что нет никакой карточки!

— Нэ поняль?

— Аграномов не есть комсомолец и никогда им не был.

— Что?!!! — челюсть Балакалова медленно вывалилась из открытого рта и, кувыркаясь в воздухе, упала на далекий от стерильности пол.

— Ну не был он членом коммунистического союза молодежи, не повезло ему, по жизни.

— Ты влепил строгача некомсомольцу?!!! Б-р-р! Как тебе вообще это в голову пришло?

— А я замполита за язык не тянул, он приказал тогда еще на плацу провести собрание и исключить Геныча из комсомола. Откуда он взял, что тот комсомолец, я не знаю?

— Точняк! Это ж Кривченко, когда сначала в кругу офицерам рассказал суть дела на плацу, спросил у твоего ротного замполита, комсомолец ли Аграномов. А Вилков уверенно так и ответил «да». Вот поц!

— Балакалыч, но я ж тебя прошу. Ни-ко-му!

— Век воли не видать! — восторженные глаза прапорщика смотрели сквозь меня, он добавил только раздельно по складам, — Е-ба-ну-ться!

Дня через три на утреннем разводе, когда Кривченко отчитывал за что-то нашего замполита в центре плаца, порывом ветра донеслось:

— …да у тебя, мудака, блядь, некомсомольца из комсомола исключают, а ты спишь, блядь, мудозвон… личного состава не знаешь!

Я обмер. Стоящий рядом со мной в строю, Корнюш скосил на меня вопросительно слезящийся на ветру глаз. В ответ я закатил свои под небо. Тайны больше не было. Вечером мой рассказ Корнюшу доставил искреннее удовольствие, кроме всего прочего, он был рад, что у меня теперь будут проблемы с политчастью. Через день над Дихлофосом смеялась вся часть. А Балакалов…

Я у него спросил:

— Товарищ прапорщик, а мы с вами на «ты» или на «вы»?

— Геш, ты чё? На «ты», конечно, — удивился Балакалов.

— Ну, так пошёл ты в жопу!

— Слушай, ну извини, ну не удержался, это ж такой абзац, ну полный писец! — с восторгом принес мне свои извинения прапорщик Гена Балакалов.

Вот такие были у меня друзья! Как говорится — врагов не надо!

Зима, начавшись типично для Одессы, превратилась в зиму лютую, снежную, необычную для этих мест. В Одессе встал транспорт, городским властям с трудом удавалось обеспечивать работоспособность хлебокомбинатов. Замерзло море в Одесском порту. В это наиболее подходящее время у нас на котельной упала труба, котел был потушен, в казармах настали холода. Холода настоящие, минусовые.

Перед тем, как лечь спать, мы с Серегой Войновским делали две, три пробежки по взлетке, затем перед самой кроватью двадцать, тридцать отжиманий от пола и быстро под одеяло, под одеяло с головой и дышать, дышать, дышать. Запасенной энергии хватало на короткое время, но нам этого было достаточно, мы успевали заснуть.

А утром просыпаешься от крика дневального в позе эмбриона и ногой так осторожненько, толчками пробиваешь путь из относительно теплого кокона наружу сквозь смерзшиеся, схватившиеся ледяной коркой простыни. Одеяла тепла не держали, мы начали использовать поверх одеял матрасы, стало легче. Несмотря на то, что в роте всегда спало около пятидесяти человек, нагреть помещение собственными телами мы не могли. Помещение не было приспособлено к холодам. Большое количество окон, плохонькие одинарные рамы, не утепленная, большая по площади крыша тепла не держали. Внутри помещения градусник выше нуля не поднимался.