Геннадий Руденко - Чабанка

Все студенты в стройбате хотели вступить в партию, чтобы обеспечить себе шанс в будущем. Не кляните нас с высоты дня сегодняшнего, таковы были правила игры в те времена.

Чего греха таить, и я хотел вступить, но для этого надо было на гора выдавать результат.

— Руденко, чего в комсомол давно никого не принимал? — спрашивает меня в начале весны Дихлофос.

— А кого принимать, товарищ лейтенант? Может Зиню или Боцмана? У нас уже и так или зек или комсомолец.

— А норма — два человека в месяц.

— Что за бред? Какая норма?

— Просмотри ещё раз списки.

— Нечего там и смотреть.

— А Савун? — с видом лёгкого превосходства уколол меня замполит.

— Что Савун?

— Ты что не знаешь, что в твоей бригаде есть не комсомолец? Кадры надо знать, Руденко, товарищей своих.

— Савун? Вы уверены? — на уколы Дихлофоса внимания я не обращал.

— Я — да.

— Я и подумать не мог, он же из техникума, кажется.

Я переговорил с Игорем, расписал ему перспективу стать комсомольцем. Он только спросил:

— Ген, тебе это надо?

— Мне — да!

— Ну, тогда давай собрание, буду поступать.

Перед собранием я готовил Савуна, обучал его всем стандартным ответам на стандартные вопросы по темам, типа: ордена комсомола, демократический централизм, решения последнего пленума партии и прочей подобной мути.

На собрании Игорь с блеском отвечал на все вопросы до того момента, пока Балакалов не спросил:

— Игорь, вот ты нормальный человек, музыкант, среднее специальное образование, а почему ты до этого не поступал в комсомол?

— Так я поступал.

— А чего не поступил? — насторожился Балакалов.

— Почему не поступил? Поступил.

— …? Не понял. Тебя исключили?

— Нет.

Здесь уже засосало под ложечкой у меня, появились очень нехорошие предчувствия.

— Так ты что, комсомолец?!!

— Да… М-м-м, наверное. Не знаю.

— То есть, что значит не знаю? А почему тебя нет в списках комсомольцев, где твоя карточка? — смекнул растеряться теперь и Дихлофос.

— А я её потерял, когда в армию ехал, — наивно отвечает Савун.

Со своего обычного места, с подоконника, уже привычно соскочил майор Кривченко и быстро направился вон из ленкомнаты, при этом он бормотал себе под нос так, чтобы все слышали:

— Мудак, у него некомсомольцев исключают из комсомола, а комсомольцев опять принимают! — грохнул дверью.

Красный, как рак, замполит Вилков спросил Савуна?

— Ты что, полный дурак?

— Не до такой степени, как вы… — и после мхатовской паузы, — …думаете, товарищ лейтенант.

Товарищ лейтенант заорал:

— Ты хулиган, Савун?

— Хули кто? — скривившись на одну сторону, переспросил Игорёк.

Ну, что здесь добавить?

С утра по радио только траурная музыка. Узик покрутил настройки большого лапшовеса — радиоприёмника, нарвался на турецкую радиостанцию и, понимая тюркские языки, перевёл — умер очередной Генеральный Секретарь Коммунистической партии Советского Союза, …трижды герой… четырежды почётный… верный ленинец Константин Устинович Черненко.

Когда умер Брежнев, была в народе ещё некоторая растерянность, а теперь привыкли. Споро поставили портрет с траурной ленточкой на входе в роту, скорбно помолчали секунд пятнадцать на плацу. Этим, пожалуй, наш траур и ограничился. Прямо с плаца меня позвал замполит части:

— Руденко, дуй в трибунал, в Одессу.

— Виноват, товарищ майор, но это не я, он сам.

— Что не ты? — растерялся майор.

— Ну Черненко. Константин Устинович. Он сам откинулся.

— Тьху, дурак, дошутишься. Езжай давай. Заседателем будешь.

— Кивалой? Повышение?

— Каким кивалой?

— А вы не знаете? Так пацаны, которые правильные, народных заседателей называют за то, что они только головой кивают на заседаниях суда. Как попугаи. Ка-ка-ду.

— Вот и ты покиваешь, не рассыпишься. Пиздуй давай, какаду.

— Э, нехорошо это — птицей меня называть! Не по понятиям, — шучу я по инерции.

— Ебу я ваши понятия, студент. Кру-угом!

В здании трибунала Одесского военного округа я познакомился с двумя другими членами нашей революционной тройки: капитаном Зверинцевым, председательствующим на нашем заседании трибунала и рядовым Шелест — зачуханным молодым солдатом, танкистом. На знакомство с делом, нам с Шелестом дали пятнадцать минут, так для отвода глаз, для соблюдения протокола советского судилища. Дело было совершенно ясным: два «бегунка» с Белгород-Днестровского стройбата, имён их я, конечно, уже не помню, что-нибудь не более чем Иванов и Петров, ушли в побег. Отсутствовали они в части более десяти суток, поймали их уже дома. Всё задокументировано, запротоколировано. Так, что ни одного шанса у пацанов не было — дисбат уже маячил перед ними. Хоть дисбат по 240 статье и не был предусмотрен, но в таких случаях, когда не было совершено иных сопутствующих преступлений, «ограничивались» именно дисбатом. Не хотела армия отдавать дармовые рабочие руки другому ведомству.

На скамье подсудимых я увидел двух совершенно разных людей: один был среднего роста щуплым и очень бледным, он всё время рассматривал свои руки и глаз не поднимал, второй — небольшого роста крепыш с достаточно наглым взглядом. От судебных слушаний ничего нового по делу я не ожидал. Ничего и не происходило, пока, как свидетеля, не вызвали мать Иванова. Прокурор:

— Как же вы могли? Сын сбежал с армии, стал дезертиром, а вы не одёрнули, не остановили, не привели его в городскую комендатуру.

— Так, бежал чёж? Бьют их там сильно!

— Кого? Откуда вы знаете? От сына? — в голосе легкая доля сарказма.

— Письмо он за месяц до того прислал, плакала я очень, отец в больницу слёг.

— Какое письмо? Где оно?

— Так я следователю его отдала, что приезжал после того, как сына арестовали.

Я нагло потянул папку с делом из под рук председателя трибунала, он злобно зыркнул, но забирать папку не стал. Полистав не очень толстое дело, я быстро нашёл приобщённое письмо, стал читать и выпал из текущего заседания. Хорошо помню строки:

«Бьют нас всё время. Как проснулись, бьют за то, что медленно одеваемся, бьют на зарядке, во время уборки. Потом мы должны застилать всем постели и нас всё время бьют. Нам не дают время умыться и бьют за то, что мы грязные. Бьют по дороге в столовую, бьют на построении, бьют в столовой, на работе, вечером перед отбоем. Полночи мы стираем старослужащим бельё и нас бьёт дежурный по роте. Мама, самое страшное, что бьют всё время по голове, бьют всем, что под руку подвернётся: мисками, кружками, гладилками, черенком от лопаты. Вначале было больно, теперь я уже боли не чувствую, в голове только всё время сильно шумит. Мы живём в постоянном ожидании следующего удара, мы дёргаемся при приближении любого к нам человека. Я очень боюсь, что сойду с ума…». У меня начало сводить затылок, я оторвался от чтения и вернулся в действительность. Прокурор вел допрос Иванова — щуплого малого с землистым лицом: