Геннадий Руденко - Чабанка

Выхватив из кучи металлолома ржавый топор, с перекошенным лицом парень бросился на Узика. Мы опешили, такого перехода никто не ожидал, на нашего сержанта вообще столбняк напал, он только руки над головой поднял, беззащитно защищаясь. А парень уже не в шутку замахнулся на того топором. Мы всем скопом с криками бросились на сумасшедшего, выбили топор, схватили, он вырывался, орал, матерился, брызгал слюной:

— Пустите, блядь! Всё равно порублю, падлу!

— Ты чё псих?!

— Ненавижу их, всё равно подловлю и кончу!

Узик был бледен, нижняя губа его скукожилась, посинела и заметно дрожала, такие переживания были не для его тонкой натуры. А парень начал затихать, успокаиваться. Когда он успокоился до того, что выпил наполненный Войновским стакан, я у него спросил:

— А теперь объясни нам, что это было?

— Полгода как дембельнулся. В стройбате я служил, в Казахстане, меня чурки ебали целый год. А хуже всех были таджики, вон смотрите, не успел ещё вставить.

Он открыл широко рот, двух зубов от клыка включительно слева не было.

— Я поклялся, давить их, где только встречу. А здесь вижу, идут стройбатовцы и с ними чурка-сержант. Наверняка ж, думаю, он их гноит по чёрному. Ну и решил б о шку ему продырявить. Не остановили бы, убил бы нахуй. У меня совсем планка падает, когда их вижу.

— И сильно бы ты ошибся, земеля. Не чурка наш сержант, он еврей.

Парень с недоверием всмотрелся в смуглое, характерное лицо Аронова.

— …Жид значит, — мы напряглись, — жид это ничего, — нас попустило. — Жидов самих везде гноят.

— Он у нас нормальный человек, хоть и сержант.

— Ну извини, сержант, держи краба, — протянул руку.

— Ничего, бывает, — слабо пожал протянутую руку, так полностью и не пришедший в себя, сержант Узиел Аронов.

А сержанты, кстати, разные бывают. Захожу я в свою роту вместе с сержантом Осиповым, а на входе нас встречает рядовой Гулямов, как обычно он был дежурным по роте. Все бригады от него отказывались, так как работать он не хотел, вот и заступал он через день дежурным по роте, «через день — на ремень».

— Осипов! Стоять. Чего надо?

— Привет, Гулямыч. Я почту принес. Танцуй! — Осипов всем своим видом пытался показать, что они, как бы, наравне, но дрожащий голосок выдавал волнение и неуверенность в себе.

— Щас!

Гулямов с широченным замахом открытым кулаком заехал сержанту в ухо. Тот на ногах не удержался, упал, ухо разгорелось лесным костром. Потянуло дымком.

— За что, Гулямыч?

— Пшёл нах портянки стирать, гнида.

Сержант поднялся, оставил выпавшую почту лежать на полу и, глотая слёзы, бросился вон из нашей казармы. Я тоже не удержался от вопроса:

— Чего ты его так?

— А ты чё, Руденка, не знаешь? Гнида он, сука, а может ещё и крыса [78] «крыса» — тот, кто крадёт у своих (жарг.) .

— Что сука, слышал. А крыса здесь причём, его что за руку ловили?

— Если бы поймали за руку, ему бы её сломали и в жопу засунули.

— Ну так?

— А ты не знаешь? Вы все там в УПТК крутые, прямо как дорога к счастью — почтой солдатской не пользуетесь, через гражданку все письма получаете. А у пацанов наших те рубчики, что предки в письма вкладывают, исчезают. Кто под подозрением? Осипов, сука, он письма носит. Кто ещё? Пока не поймали, но поймаем, под шконку загоним, портянки салабонам стирать будет, пидор гунявый.

Вот такой вот младший командный состав у нас был. Разнообразный. Необычные сержанты были, не такие, как в строевых войсках. Если из учебки, то оставались такие строевиками, а наших родных, стройбатовских сержантов назначали из числа «лучший по профессии». Если ты лучше всех усвоил свою работу и другим можешь показать, то становишься бригадиром, а за бригадирством уже следуют автоматом и воинские звания. 23 февраля, в честь светлого дня Советской Армии и Военно-Морского флота и меня причислили к сержантскому составу. Получил я свои две «сопли» на плечи, а две — это уже не западло, можно носить.

— Военный строитель младший сержант Руденко!

Не младшим, а мягким сержантом мне надо было представляться. Ну не гноил я рядовой состав, не нравилось мне это. Не моё. Только, помню, однажды вёл я какого-то таджика по взлётке в спальное помещение на уборку. Был он, как мы говорили, хитро выебанным, от работ в казарме всё время ныкался. А тут я дежурный по роте, а на уборку салабонов собрать не могу. Нашёл его и веду на место, положенной ему по сроку службы, повинности, а он возьми да брякни:

— Чё, Руденка, бурым сержантом стал?

— Что???

Наступили сумерки, пришёл я в себя, когда мои глаза в темноте наткнулись на два лучика — восторженные глаза Корнюша. Таджик в крови валялся на взлётке, как раз напротив открытой двери каптерки старшины. Прапорщик Гена выскочил на звуки ударов и криков таджика, но увидев, что это я гашу салабона, страшно этому обрадовался. Вокруг стояли потрясённые военнослужащие четвертой роты. Таджик попытался встать на ноги. Старшина:

— Что упал? Ноги не носят, устал? Дневальный! Отведи бойца умыться. Младший сержант Руденко, ко мне в каптёрку!

Я зашёл к старшине.

— Геша, ну ты даёшь! Ты смотри, будь осторожней. Я понимаю, салабоны совсем у вас охуели, службу не тянут, пиздить их надо. Но с умом! Тебе-то дисбат к чему?

— Виноват, товарищ прапорщик, забылся.

— Ладно, иди. Не забывайся.

Я чётко развернулся через левое плечо и вышел из каптерки, мне вслед донеслось:

— А ты молодец. Не ожидал я от тебя такого.

Восторг Корнюша меня отрезвил, я сам себе был противен. Надо было сделать всё, чтобы этого больше не повторялось, надо было себя держать в руках, не допускать выхода из под контроля.

Конечно, я никогда не дрался в университете, но почему-то друзья на кафедре «ласково» называли меня «собака бешеная». Почему? Другое дело в детстве. Детство я провел в многочисленных боях «до первой крови», в первую очередь со своим соседом Сеней Кацнельсоном. Он был из семьи беспробудных пьяниц. Так как их семья была единственной семьей евреев в нашем старом Соцгородском дворе, на долгие годы у меня оставалось соответствующее впечатление о еврейских семьях. Только переселившись в новый двор я узнал, что в моем «правиле» бывают приятные «исключения», жизнь, как ей и положено, расставляла все по местам.

Конечно, в глазах многих в части я был прежде всего комсомольским секретарем. А какое может быть отношение зеков к комсомолу? Как мне было заработать авторитет и сохранить при этом самоуважение? Комсомол к этому не располагал. Самым тяжким в комсомольской работе для меня был сбор комсомольских взносов. Кошмар! Выдадут всем эти несчастные копейки раз в месяц, а здесь я сразу нарисуюсь такой, что тряпкой мокрой не сотрёшь, и канючу:

— Сдавайте взносы. А ты сдал? А ты? Куда так быстро? Где же все?