Геннадий Руденко - Чабанка

Я вышел в коридор, Тёма закрыл дверь и восторженно уставился на меня.

— Ну, как?

— Заебись! — только и сказал я, не буду же я рассказывать салобону, что у меня ничего не получилось. — Чего это вы мне только не дали кончить нормально? Спешить пришлось, как чумовому.

— Так я думаль, что у Кири крыша съехала. Он бешеный. Он раздеваться началь еще в кабинете начальника. Хуй торчит, гляза задвинутые. Когда ты сказаль, что уже скоро, он на меня так посмотрель, что я думаль он меня сейчас ебать будет. Псих!

— Ладно, сторожи тут. Спать пойду.

Я провалился в нетрезвый сон. Утром меня поднял Тёма.

— Ну как там?

— Киря её час ебаль, кричаль на неё…

— Чего это?

— Она сосать не могля! Он её биль.

— О, Боже! Надеюсь, она жива. Сильно он её?

— Несильно, потом мне отдаль, но я не сталь, Седому отвель.

Почистил я зубы, умылся и пошёл в вагончик РБУ. Седой ещё спал, пришлось будить — скоро на работу военные строители должны были съезжаться. Проснулся. Закурили.

— Где она?

— По утряне куда-то нарезала.

— Ну, а ты как? Как ночь?

— Класс! Времени валом было. Я её во все дырки успел, классно машет, чувырло. А ты?

— Нормально. Бухая только она была вначале.

— Ну, лады, ништяк погуляли.

— Погуляли. А сто семнадцатая мохнатка [88] Мохнатка — 117 статья УК УССР «Изнасилование» (жарг.) тебе этой ночью не снилась?

— Да, ну. С какого? Кружева сплетём [89] Плести кружева — врать, изворачиваться (жарг.) , не докажет.

— Седой, а ты не знаешь, если мы не все вместе, а по очереди, это всё равно групповуха или как?

— …!?

Стоим, курим, на утреннее солнце щуримся. Подкатывает вчерашний грузовик.

— Э, Седой, цемент давай, как договаривались.

— Сейчас салабона позову.

— А сам что, совсем припухший? Дедуешь не по годам.

— А чё я за салабона пиздячить буду, нах.

— Седой, не гони, пусть Тёма сауну убирает, что мы сами пять мешков цемента не закинем, — встрял я.

Седой посмотрел на меня, цыкнул сквозь зубы слюной на три метра:

— Лады. Подгоняй свой драндулет за РБУ, там мешки заныканы.

Мы споро забросили цемент в кузов самосвала.

— Ну, как подарок, Седой?

— Ништяк! До утра пёрли! — мы снисходительно улыбнулись, бывалые.

— Вы чё серьёзно, пацаны? — опешил водила.

— Нет, политинформацию читали. Во все дырки!

— Так она же «плечевая»!

— Кто? — не понял я.

— Трассовая, проститутка с дороги, которая с дальнобойщиками ездит по кругу. За еду всем даёт.

— Но она не выглядела, как блядь, — была теперь наша очередь опешить.

— Так это же у нее прикид такой. Роль. Некоторые школьницами вообще наряжаются, в белых фартушках и в бантах на дорогах стоят, а у самих рожи бомжевые кулаками крашенные.

— А чё ж ты, сука, не предупредил?

— Я же пошутил! Я думал, вы её погоните на хуй. Она же нарисованная, не сотрёшь.

Мы с Седым посмотрели друг на друга.

— Мама мия! А резинки у вас были!? У неё же весь букет, по полной программе, я же её с трассы снял просто по приколу. Она же шкварная [90] Шкварная — (здесь) больная венерическими заболеваниями (жарг.) ! — не унимался кошмарить нас водила.

— А ну, падла, цемент сгружай! Мы его тебе загрузили тоже по приколу и тебя щас по приколу зашкварим.

— Ты чё, Седой!? С меня же пляшка. Водяры, бля буду!

Мы двинули на водилу, он не стал искушать судьбу, впрыгнул в машину и умчался.

Через неделю мы узнали, что Абрамянц и Кириченко были вынуждены обратиться к нашему лепиле. Обошлось, правда, всё банальным триппером. Парни предупредили нас по-товарищески, типа, ждите пацаны. А потом долго удивлялись, как это нас с Седым не зацепило. А мы с Седым посмотрели друг другу в глаза, поняли всё и посмеялись от души.

Не знаю, спасет ли красота мир, но ее отсутствие спасло меня от позора.

Текла, тянулась не спеша наша жизнь придурков. Маялись мы от безделья, но в часть не шли, находя любые отмазки. Я очень скучал за Кулиндорово, даже за самой дорогой на Кулиндорово. Здорово было запрыгнуть в кузов с пацанами, сесть на отполированную нашими задницами скамейку, закурить и поехать с ветерком, наблюдая жизнь гражданскую. Мы часто пели по дороге, а в морозы пели, я бы сказал, с особой жестокостью. Я, как бригадир, мог ездить в кабине, но этого не делал, с пацанами было лучше, веселей. А здесь… «эй, служба, сюда иди!».

Вызывает меня как-то старшина в канцелярию роты. Захожу, смотрю, Корнюш сидит на командирском месте, а напротив, ссутулившись, ко мне спиной, сидит на табурете Зиня. После обычного доклада старшина спрашивает у меня:

— Вы ли, товарищ младший сержант, дежурили позавчера вечером на УММ?

— Так точно, товарищ прапорщик.

— Видели ли вы там рядового Зинькевича?

— Когда? — я пытался выиграть время, я ждал знака от Зини, но он сидел спиной ко мне.

— Вечером, между девятью и десятью часами вечера.

Ответить «не видел» проще простого, но я-то видел, он тянул чего-то там через весь склад металлолома. Я решил рискнуть:

— Так точно, видел, товарищ прапорщик, — плечи Зини напряглись.

— Расскажите, что вы видели, как это было.

— Ну, я сидел на лавочке перед воротами, курил, смотрю, Зиня идёт, виноват — военный строитель рядовой Зинькевич. Он подошёл и спрашивает «покурим?», а я ему в ответ «ещё не жжет». Он «не гони, дай закурить», ну я ему и дал.

— А то, что у него в руках было, он на землю поставил или так и продолжал держать?

Теперь-то стало ясно, спиздил Зиня где-то, чего-то, вот прапорщик Гена его и раскручивает.

— А ничего у него в руках не было.

— Точно? Подумайте, сержант, не хотите же вы стать соучастником.

— Точно, ничего не было. Я ему сигарету дал и прикурить. Ветер дул, он двумя своими руками огонёк прикрывал. Хорошо помню, пустые были его руки.

Плечи Зини не подавали мне никакого знака, а Корнюш надолго замолчал, сверля меня своими глазками, я своих глаз не отводил, но и наивностью лицо не покрывал.

— Свободны, сержант.

Ну, его на фиг вообще в части показываться, подумал я, выходя из родной казармы. У нас хоть и скука там, но я хотя-бы не вижу этих водянистых хитрющих глаз.

Редкие события скрашивали наше существование, мы сами старались инициировать такие события. Помню, решил Седой машину научиться водить. Ему ребята первые уроки дали на маленьком бортовом уазике. Места хватает, рулит Седой между складами. Но вот возникла надобность сдать ему задним ходом. Я стою на своём крылечке и вижу, что Седой включает заднюю передачу, как все чайники, глядя на ручку коробки передач, потом отрывает взгляд, увидел меня, заправски высунулся из окна и, повернув голову назад, начал сдавать. Не успел я ему крикнуть, как раздался характерный хруст, машина остановилась. Побледневший Седой испугано посмотрел на меня, потом внутрь кабины, переключил передачу и попытался поехать вперед. Мотор гудит на самых высоких оборотах, колеса задние крутятся, но машина ни с места. Глядя на перепуганное лицо изумленного, растерянного приятеля, я покатывался от хохота. Его многократные попытки сдвинуть машину, замечу, на сухом асфальте, когда и колеса крутятся, как бешеные, и дым идет, а машина ни на миллиметр, ниспровергали все его знания о движущихся агрегатах. А дело было в том, что Седой, когда сдавал назад, контролировал только левую сторону, а справа и сзади находилась наша трансформаторная будка. Машина бортом прошла по касательной к стене будки впритирку, а вот задний фонарь встретился с уключиной навесного замка двери трансформатора, фонарь разбился, а машина зацепилась и слегка зависла, нагрузка на колеса уменьшилась, вот сцепления с почвой и оказалось недостаточным, чтобы сорвать уазик с крючка.