Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Теперь дело пошло как в Каноне с Вариациями. Каждый вечер я пунктуально, около восьми, появлялся в кафе за одним и тем же столиком с неизменной книгой под мышкой. Оставался я до полуночи, а иногда и позже. Сидел, читал, поглядывая по сторонам и не проявляя излишнего волнения. Я понимал, что она не сможет миновать мой столик, если появится, и поэтому ждал спокойно и даже с удовольствием. Время от времени меня отвлекал какой-нибудь завсегдатай, и я с любопытством наблюдал за ним: это была вариация, похожая на резвые переплетения нот, доступные лишь Баху, и по точности и единству ритма напоминающие коллекцию хорошо отлаженных часов. Обычно это длилось недолго, и снова возвращались вариации, созвучные моему спокойному созерцательному настроению. В эти вечера я пил все подряд, начиная с кофе. Потом следовало виски, иногда перно. Случалось, что я возвращался домой нетвердой походкой, а вернувшись, садился за фортепиано и играл музыку, которую в трезвом виде и слушать бы не стал, тем более в собственном исполнении.

Много чего случалось в те вечера, и я начал смотреть на мир иными глазами, замечая суетящихся вокруг людей. Меня охватило то опьянение, что обычно испытывают артисты, волею случая получившие возможность просто пожить «в миру». Они радуются, как дети, попавшие на стадион: глазеют на разноцветные огни, съезжают с «русских горок», позабыв об опасности. Даже налет того аристократизма, которым я гордился всю жизнь, чуть-чуть с меня сошел, по крайней мере, мне так казалось. Однажды я увязался за небольшой компанией музыкантов в Марэ. Поначалу я держался в сторонке, потому что не мог играть их музыку, хотя она мне и нравилась. Я слушал их пианиста, игравшего великолепно и вытворявшего на клавиатуре такое, что мне бы и в голову никогда не пришло. Наконец я не выдержал и сел за фортепиано, и помню, как вытянулись их лица, когда я заиграл си-бемоль-мажорное Скерцо Шопена и один из Трансцендентных этюдов Листа. А с рассветом миновал тот час, когда бессонница валит с ног, усталость растворилась в сиреневом предутреннем свете, и я вновь оказался в своем кафе, но уже в компании какой-то девицы. Я не владел правилами игры в обольщение, которую она мне предлагала, и ей оставалось только удивленно таращиться на пожилого джентльмена, так здорово игравшего ночью. Я ей явно понравился, но нас разделял барьер, для нее непреодолимый.

Может быть, именно тогда я почувствовал, что выдохся, и ждать больше нечего, разве что появления призраков, так напугавших Шопена в Англии. Нет, никуда мне не деться от этой Баллады. Я уже и вправду подумал записать ее, но отказался от этой безумной затеи прежде, чем она прояснилась в моей голове. Ничто меня больше не волнует, и не пойду я ни в какое кафе на улице Ренн. В это время ко мне наведался мой продюсер из Гамбурга, и судя по тому, как он обалдело шевелил бровями, слушая меня, он наверное, решил, что я спятил. Он почти ничего не требовал и быстро ретировался, не попытавшись даже убедить меня, по крайней мере, переиздать старые записи. Может, наоборот, с ним было что-то не в порядке… Да уж, воистину этот период моей жизни был самым мрачным: допускаю, что помрачение распространилось и на мою манеру играть. А потом сразу все переменилось. Мне стало ясно, что надо ждать, ведь события не могут появляться по расписанию, как маршрутные автобусы.

Был вторник, числа не помню. Думаю, стоял уже сентябрь, судя по особому запаху парижских улиц. Пахло дождем и жженым сахаром, который добавляют в тесто, перемешивая его в больших плошках с яйцом и мукой, и все это источает особый, теплый аромат. Наверное, шла вторая половина сентября, потому что цвет неба сгустился, часам к четырем уже начинало смеркаться, и на улицах зажигали неоновые витрины. Я кружил возле моего кафе, и привычный невроз не давал мне войти внутрь. Жаль, что никогда уже не увижу мою Соланж… Как неприкаянный, бродил я вокруг и около, пугаясь завсегдатаев, которые когда-то привлекали меня. Наверное, я был очень бледен. Витрина овощной лавки отражала мою желто-зеленую физиономию. Внезапно тот самый инстинкт, что побудил когда-то Джеймса взглянуть в окно в Бостоне, заставил меня обернуться. Я верю, что если удачно и тщательно выбрать момент, многое в жизни может сбыться. Отец часто рассказывал одну сказку, которая нравилась мне больше других. У каждого в жизни суждено сбыться трем заветным желаниям. Трижды можно задумать и тотчас получить желаемое. Самое главное — это почувствовать ветер. Ветер должен помочь правильно выбрать момент, иначе ничего не получится. Эти заветные желания должны быть связаны со встречей — с человеком или с чем-то любимым, и никогда — с деньгами. Лучше не желай тугого кошелька, он не появится. Зато может появиться тот, кого ты давно ждал, но не знал, как его отыскать. Или незнакомец, который принесет тебе счастье.

В тот день я точно знал, что третье мое заветное желание должно сбыться: ветер был тот самый. Я мог смело загадать и, обернувшись, увидеть на другой стороне улицы стоящую в задумчивости Соланж. Она была одна и глядела в моем направлении. Но не на меня. Она чуть изменилась: ноги в коротких шортиках казались еще тоньше, светлые длинные волосы лежали по-детски. Она долго, очень долго выдерживала мой пристальный взгляд, потом спокойно отвела глаза. Была ли то она, или судорожное ожидание этой встречи превратило одно девичье лицо в другое, так страстно желанное? Отчего она держалась поодаль, как чужая? Хотя, с чего это я решил, что женщина, которую я знал всего одну ночь, уже не чужая мне, даже если она носит имя, так много значащее для меня? Мой друг писатель сказал бы, что в тот день судьба позвала меня в полный голос. Теперь не могу вспомнить, сколько длилось молчание, и когда мы его нарушили. Мне не удается восстановить связь времен, словно они тогда повиновались иным законам, смешиваясь и проникая друг в друга.

Она ли двинулась мне навстречу, или я? Узнала ли она меня? Когда я назвал ее по имени, она взглянула удивленно и почти испуганно: неужели я помнил имя? А я повторял это заветное имя с доверительностью, которая, не будь она порождением моего музыкального бреда, показалась бы неискренней. Нынче, записывая эти строки, я поставил на проигрыватель пластинку Партит Иоганна Себастьяна Баха. Мне нужна музыка, которая успокоила бы горячечный мой мозг. На фоне звуков Шопена я бы не смог описать эту встречу, просто не выдержал бы. Это все равно что нагромождать друг на друга облака, готовые разразиться дождем. Впрочем, ветер, принесший мне исполнение желания, готовил в тот день один из тех дождей, что мне доводилось видеть лишь в Париже. Когда оказались мы в кафе на улице Ренн? Перед дождем или когда вода хлынула, как из ведра? Не помню. Зато ясно помню, как подвинула она стул, усаживаясь, и как я вздрогнул, увидев ее тонкую лодыжку, выглянувшую из-под столика, и как застыла она в изумлении, слушая историю Соланж Дюдеван, Шопена и моего знакомца Евгения. А может, я ошибся, и она не разбиралась в музыке или, что того хуже, музыка была ей безразлична. Имя есть имя есть имя есть имя [37] Обращаю внимание читателя на то, что здесь автор пользуется явной реминисценцией из Умберто Эко: «Роза есть роза есть роза есть роза» («Имя Розы») (Прим. перев.). . В моем мозгу лихорадочно сменяли друг друга страх и надежда: а вдруг это все только плод воображения — моего, Джеймса, Евгения или моего друга писателя? Я этого пугался и на это надеялся. Пусть все окажется созданием моих рук, ума и таланта, пусть все расставится по своим местам, повинуясь воле Бога и руке мастера. Да будет страсть выражена посредством безупречной каллиграфии!