Дмитрий Пригов - Мысли

Окончив ВГИК, он преподавал там пантомиму, легко и блестяще защитил диссертацию, посвященную семиотическим проблемам языка жестов, в Театре мимики и жеста поставил спектакль «Очарованный остров», который стал событием в жизни этого театра. На протяжении ряда лет он руководил студией пантомимы, участники которой благоговели перед своим руководителем. Но все это Евгений Харитонов оставил ради литературы, единственного равноживого вместилища его своеобразной личности. Именно она, литература, если не являя жизнь целиком, то, несомненно, являясь сестрой его жизни, словно почуяла что-то и заговорила о смерти, что как раз в житейских разговорах было бы более «литературой», нежели в лирических, исповедально-пронзительных строках последнего произведения Харитонова. Что же делать, и в этом предугадывании Евгений Харитонов оказался талантлив.

Действительно, что же делать?

Знавшим и любившим его остается хранить и упрочать память о нем, каждому для себя выводить собственные уроки из его творчества и судьбы.

Не знающим его — узнать и оценить, вчитаться в его произведения, в судьбу и факты, стоящие за ними, так как факты жизни художника значимы.

К сожалению, многим придется начать это с последнего факта его земной жизни.

29 июня 1981 года в 12 часов 45 минут, в Москве, на Пушкинской улице у дома № 9, в возрасте сорока лет от разрыва сердца скончался замечательный русский писатель Евгений Владимирович Харитонов.

С Харитоновым меня познакомил Евгений Федорович Сабуров, нынче известный публике как политический деятель, а тогда он где-то работал, но основная его самоидентификация была поэтическая и литературная. Я с ним познакомился случайно, и он меня представил Харитонову как поэта, а его — как прозаика. Знакомство это было достаточно осторожным, с какими-то умалчиваниями, которые вообще отличали тогда общение с незнакомыми тебе до этого людьми, придавая ему оттенок своеобразной «диссидентскости».

Внешность Харитонова невозможно было обойти вниманием. Держался он исключительно прямо и строго, как балетный человек, был изящен и полон внутреннего достоинства. В разговоре удивляла его мягкость и покладистость. Ему было свойственно какое-то совершенно необычайное «панэкологическое» отношение к жизни: «КГБ — волки, они должны нас ловить, а мы зайцы, поэтому нас ловят»; в нем не было вызова ни истеблишменту, ни кагэбэшникам, ни приятелям, никому. Его доброжелательность к чьему бы то ни было творчеству меня всегда поражала, в значительной мере я ориентировался на его мнение. Он чрезвычайно хорошо относился к Аксенову, абсолютно искренне, без всякого скрытого ироничного оттенка. Он обожал Ахмадулину, и позднее, когда они познакомились, и она высоко оценила его, Евг. Влад. был этим очень горд. Однажды Белла Ахатовна пригласила Харитонова к себе на дачу в Подмосковье, он с радостью согласился, приехал сильно возбужденный, что было, конечно, для него не характерно, влез на стол, стал читать свои стихи, спрыгнул и уселся у ее ног…

Очевидно, у Харитонова были очень строгие требования к людям, и многие по каким-то причинам в его гипотетическое «братство» войти не могли, но его отличало одновременно и желание приять и принять всех, внешние культурные, литературные мерки, этикетность играли для него очень незначительную роль. У Евг. Влад. была тяга, дар образовывать вокруг себя коллектив, это связано с его театральным образованием, с режиссерской деятельностью. Люди, попадавшие в поле его ученичества, относились к нему со значительной долей обожания. У меня сейчас складывается такое впечатление, что если бы Харитонов остался жив и самореализовался как писатель, литератор, он отошел бы от литературы и стал каким-нибудь религиозным деятелем, необязательно — канонически-христианским, и с возрастом оброс бы учениками, отнюдь не литературными. Но Господь не дал, и теперь можно только гадать о предполагаемом развитии его имиджа.

Я несколько раз ходил на занятия его студии, очень хорошо запомнил репетицию в клубе «Москворечье». Он начинал читать какое-нибудь стихотворение, а ученики импровизировали под чтение. Евг. Влад. их поправлял, конечно, но главным в этих занятиях была его «молчаливая суггестия», если можно так выразиться.

Потом Харитонов стал как-то отходить от театральной деятельности, от идентификации себя с театром, он хотел быть литератором, войти в литературу. В последние год-два жизни он относился к театру, как к обузе, даже спектакль «Очарованный остров», который полностью сделал сам, он считал чем-то давно пройденным, к чему не стоит возвращаться. Кстати, многие, как, например, Петрушевская, не хотели видеть в нем литератора, признавая только его театральные заслуги, но наш круг, литературный, придавал этому мало значения.

Свои театральные навыки Евгений Владимирович как-то пытался использовать для подрабатывания денег, работал на полставки на кафедре психологии МГУ над исправлением заикания. На работу не нужно было ходить регулярно. Я приходил к нему, мы сидели во дворе на скамейке напротив памятника Ломоносову, обсуждали какие-то литературные проблемы.

Харитонов был достаточно честолюбив. Он жил в постоянном ощущении собственной избранности. Он рассказывал, что рос в семье двух женщин, которые его баловали, поэтому он получил воспитание этакого великосветского барчука, демократичного по-барски, снисходительного и доброго ко всем. Он обладал ярко выраженной элитарностью характера. Была заметна определенная дистанция в отношениях Харитонова со своими учениками, он их не отталкивал, но держал строгую ранжировку: он и они.

Мне представляется, что разница между его бытом, достижениями и самоощущением избранничества, конечно, очень угнетала Харитонова. Он говорил, что ему уже сорок, а у него нет ни одного опубликованного стихотворения. У меня было опубликовано на Западе два-три, что, в общем, немногим нас отличало друг от друга, но и на это Евг. Влад. реагировал очень болезненно.

Гомосексуальная среда, конечно, затягивала Харитонова, но одновременно и тяготила. Он не раз говорил, что он не может найти в ней ощущения домашнего уюта, ласковости, идущих от его женского воспитания. Именно дискомфорт от недостатка женского душевного тепла заставлял его пускать в свой дом женщин, хотя энергетической средой, жестоко-энергетической, оставался для него гомосексуальный круг.

Я думаю, что его личные знакомые, с которыми я совершенно не общался, подбирались, в основном, из театральной тусовки. Это был прежде всего такой довольно большой коллектив, пользовавшийся определенной популярностью в определенных же кругах, с постоянно менявшимся составом — «Последний Шанс». Из литературной среды в это харитоновское «братство», коммуну почти никто не вступил. В какой-то мере его учеником можно назвать Климонтовича. Харитонов ни в коей мере не пытался вовлечь в свои «групповые отношения» ученичества и наставничества людей, которых он считал своими коллегами, партнерами по литературе, литературным беседам.