Дмитрий Пригов - Мысли

Дом Харитонова я запомнил постоянно наполненным народом, женщинами, в том числе. Кстати, его отношения с женским полом были полны каких-то сложностей, поскольку они знали о его гомосексуальности, но каким-то образом на него претендовали. Я помню истории с молоденькими девочками, которые дулись на Харитонова, но он относился к ним очень снисходительно, хотя, конечно, все это нагружало его психику.

Вообще, человек он был нервный, и эта нервность накапливалась, разрушая сердце. Он не давал ей выхода, почти не пил, никогда не напивался «до посинения», у него не было истерик. Я думаю, если бы он проявлял свои характер более открыто, не смиряя постоянно своих эмоций, ему было бы легче. Все шло к инфаркту, все симптомы говорили об этом, он часто жаловался на сердце. Наверное, у Евг. Влад. было почти физическое ощущение подобного исхода, потому что незадолго до смерти он с какой-то совершенно непонятной окружающим спешкой собрал все свои рукописи и объединил их в том «Под домашним арестом», сделав с него несколько копий.

Каким-то образом он все время пытался переправить свои рукописи на Запад. Но дело в том, что тогда основными «передатчиками» могли служить люди, снискавшие определенную известность, шестидесятники, для которых сама тема харитоновских произведений была за пределом не только литературы, но и нравственности. Литературный гомосексуализм был для них нонсенсом.

Харитонов первым стал писать столь откровенно на гомосексуальные темы, до него многие писатели пользовались какими-то кодами, которые могли быть прочитаны далеко не всеми. Допустим, в «Чевенгуре» есть несколько гомосексуальных сцен и описаний, которые мы не хотели принимать такими, как они есть, искали какие-то социальные подтексты, иносказания, объяснения их авангардными приемами.

Харитонов начинал писать, совершенно не ведая о существовании тех истоков, к которым мог себя ретроспективно редуцировать. Конечно, произведения авангардистов 20-х годов каким-то образом доходили до читателя и в то время. Он учился во ВГИКе, тогда это был достаточно элитарный институт, и там ему могли попасться тексты Вагинова, обэриутов, какие-то переводы Пруста, которые в дальнейшем оказали определенное влияние на его творчество. Кстати, при чтении Харитонова параллели с Прустом возникают не случайно: его прозе тоже характерна акцентация на этой теме и разработка ее в качестве стержня отношений между людьми.

В дальнейшем, когда он уже вполне сформировался как писатель, Евг. Влад. сам пытался как-то определить свои корни. В 1978 году он первым дал мне почитать Добычина, он часто ссылался на Егунова, я не знаю, насколько он был с ним связан и были ли они знакомы…

В его произведениях меня прежде всего привлекала пластичность языка. Я всегда с большим удовольствием читал все, что он писал, а сама тема меня нисколько не останавливала и не отталкивала. Но больше всего в его вещах поражала авторская самооценка, весьма уничижительная. У литераторов того времени авторская самооценка была принципиально иной. И у диссидентов, и у официальных писателей, и у авангардистов она разнилась, но ни у кого из них не было отношения к себе как к некой песчинке, букашке. И даже отсылы к Розанову в понимании творчества Харитонова мало что объясняют, потому что схожая в чем-то с харитоновской розановская позиция самоуничижения сейчас используется авангардной литературой, разбавившей ее изрядной долей иронии, но в ней нет той пронзительной искренности, с которой все это написано у Харитонова.

Харитонов был человеком доконцептуального мышления. Говоря об имидже Харитонова, нужно учитывать уровень различия, который всегда существует между реальным человеком и персонажным автором. У него не было сознательного выстраивания имиджа. И в том, как он вел себя со своими учениками и знакомыми, я видел больше искренности, нежели игры. Он принадлежит к числу литераторов исповедального направления, даже в большей степени, нежели, скажем, Лимонов или Саша Соколов. Соколов — стилизатор, Лимонов — мистификатор, он разыгрывает свой имидж и в литературе, и в жизни.

В той литературной ситуации даже заявка нового авторского имиджа, этой темы и работа с подобным языком — все это было необычно, поэтому Харитонова нельзя свести просто к воспроизведению какой-то старой традиции, продолжателем которой он, безусловно, был. Его творчество развивалось на фоне, в контакте и во взаимоотношении с новым высоким государственным языком, который во времена обэриутов еще не существовал (старый государственный язык тогда уже полностью распался, а нового еще не было), а Кузмин соотносился с совершенно другим государственным языком, и, главное, с новым психосоматическим типом окружающего населения.

Харитонова отличает прежде всего, конечно, та языковая среда, в которой он формировался как писатель. Язык культурный в значительной мере ведь был ориентирован на язык государственный, даже поэзия Пушкина уже стала восприниматься как часть официального государственного языка, язык религиозно-духовный находился под запретом, и для многих людей, выросших в советское время, он был непонятен и даже чужд. Творчество Харитонова самобытно по отношению к его предшественникам, так как он просто не мог воспроизвести их культурно-языковой менталитет, поскольку работал с другими языковыми структурами.

Что касается «Каталога» [83] Речь идет об альманахе «Каталог», в котором Пригов и Харитонов принимали участие и который вышел в американском издательстве «Ардис» в 1982 году. См.: Каталог: Литературный альманах независимого Клуба писателей России, созданного в Москве летом 80 г. Авторы: Филипп Берман, Николай Климонтович, Евгений Козловский, Владимир Кормер, Евгений Попов, Дмитрий Пригов, Евгений Харитонов. , то это был замысел шестерых прозаиков, и Харитонов меня пригласил в качестве единственного поэта, познакомил с остальными участниками сборника. События, связанные с ним, следовали с катастрофической быстротой. Мы составили альманах, отдали письмо в управление культуры ЦК, сразу начались обыски, вызовы в ГБ, знаменитый визит милиционера — все это валом катилось, и Харитонов исключительно нервно реагировал. Наступило дико жаркое лето, я был в Ленинграде и зашел к Кривулину. Ему позвонил, кажется, Козловский, и я увидел, что он изменился в лице. «Харитонов умер», — сказал он. Мне стало нехорошо. Я тут же поехал на вокзал и взял билет.

Отпевание было в церкви на Ордынке. Пришли все друзья Евг. Влад. и ученики, многие литераторы, с которыми он познакомился в самое последнее время, в процессе составления «Каталога».

Судьба рукописей Харитонова складывалась не очень удачно. Темная история произошла с его архивом, который, кажется, выкрали из его дома. Говорили, что это сделала его мать, потому что она очень боялась, что это будет где-то опубликовано, у нее существовало свое представление об образе сына. Один экземпляр «Под домашним арестом» все-таки удалось переправить за границу, он попал к Аксенову. Естественно, читателей не прибавилось, поскольку тексты ходили в каких-то узких кругах. Когда началась перестройка, основные «культурные рычаги» оставались в руках людей определенного менталитета. Сейчас, как мне кажется, проблем с публикацией произведений Харитонова уже нет, сложность заключается в определении его иерархического положения в русской культуре. Очень трудно возрождать образ писателя, который вообще не был известен. Сейчас критическая масса его известности уже достаточна, чтобы культура воздала Харитонову должное.