Дмитрий Пригов - Мысли

Конечно же, мы говорим не о конфессиональном или профессиональном языке газетчиков, докладчиков, идеологов (и о нем тоже), но о языке нынешней жизни, который (язык) нам выпало прожить чисто, нечужеродно, как судьбу — с прислушиванием и угадыванием, без зависти и кивания на чужие удачливые судьбы (удачливые ли?); о языке, который мы должны проговорить сквозь себя, чтобы все, что в нем жизнь, — явилось жизнью, и проговорить его должны мы, по возможности, не прельстительными голосами и интонациями не доживших до наших дней высоких и немыслимых философов или голосом певца в стане древнерусских воинов, но скудными (для непривыкшего уха) голосами его реальных жителей и произносителей: рабочих, колхозников, милицанеров, майоров, интеллигентов, образованщины. И не должны мы заманивать их в заоблачные замки на великосветские рауты, где они явно и заранее несостоятельны, но подсмотреть, узнать, предъявить им свои претензии или полюбить их на своих местах, в своих одеждах, под своими именами, в свое время (которое, кстати, тоже наше). Скудность же и убогость этих ситуаций (по сравнению с культурными пиршествами весьма недалеких времен), оборачивающиеся в поэзии нищенством образов, словаря, фразеологии, размеров, рифм и пр., не есть недостаточность или курьез, но суть исторического момента русского языка, в котором мы волею Провидения поселены и живем, не имея под рукой ничего иного, чтобы подтвердить жизнь и запечатлеть ее. Естественно, что во всем этом соучаствует и литературный язык, но в аспекте не долженствования, а бытования, то есть не как он должен жить и не как в соответствии с ним должно жить, но как он живет и как им живут.

Поэт есть пособник жизни, проглядывающий в нынешнем корни жизни многовековой, древней, неискоренимой, являющейся в разнообразных и самых невообразимых обличиях Жизни и Смерти, Любви и Долга, Добра и Зла. И для внимательного обитателя этих мест за газетными призывами, праздничными ликованиями, уличными сварами проглядывают архетипы заклинаний, молитвенных экстазов, песнопений (а в лозунгах, висящих в реальном трехмерном пространстве нашего обитания не проглядывает ли немыслимая реальность платоновских идей?), структурообразующий пафос которых, прорастая сквозь нашу современность, неложен и жизнестоек. Не его используют и подчиняют себе, но он себе подчиняет. Бесчисленные же прямонаправленные возвышенные стихи, пытающиеся спасти культуру, Россию, нравственность, язык — в общем, все, что надо и самое время спасать — не имеют корневых выходов в жизнь языка и являют собой просто зарифмованные тексты общерассудительных бесед с беспутным количеством символов духовности, и служат они не чаемому спасению, но большему закоснению и выветриванию и без того уж достаточно сухих земель общекультурного безъязычья.

Собственно, основная работа происходит в достиховой сфере творческого сознания, когда словно пальпацией или молоточком нащупываются болевые точки ситуаций, от прикосновения к которым вздрагивает все тело языка, отдавая по нервам в глубь и в будущее. И погруженный в это прислушивание и прослушивание понимает, что в обстановке экстатически общегосударственного, но и безвыходно-общенародного культа Пушкина меньшим безумием будет требовать у него разрешения от бесплодия, нежели по-мандельштамовски сокрушаться, что число умеющих читать далеко не равно числу умеющих читать Пушкина. А когда это было возможно? И когда будет? И не то важно, что он живет не тем способом, каким хотелось бы филологу, — живет, каким может жить. И сквозь негрский облик его, сквозь усатые лица героев войн, высокие лбы наших современников, сквозь газетные карикатуры приходят к нам вековечные образы спасителей отчизны и кормителей отечества, образы страдальцев за народ и правду, образы «наших» и «врагов» наших. (Об этом, кстати, и история про ферганского художника в начале нашей истории.) А мандельштамовско-ахматовские грекоитальянизмы, некогда живо и трагично заселившие воздух поэзии (соответственно, судьба этих поэтов — судьба последних эллинов, доживающих свой век среди варваров), в наше время являются поэтам неким подобием вурдалаков, не имеющих иной пищи в нашем мире, кроме разве крови самих творцов, которую они и выпивают без всякой благодарности и оплаты.

Да, дело приняло весьма зловещий оборот, мной самим поначалу вовсе не предполагавшийся. Оборот вполне зловещий и для меня, в смысле возможных для меня последствий по причине гневной, но вполне справедливой реакции со стороны поклонников не только Мандельштама и Ахматовой, но и культуры вообще, в широком понимании. Да и я их всех (включая Культуру) люблю, и много чего еще люблю, и многих люблю, а Пушкина, Мандельштама и Ахматову — так особенно между прочих. Но ведь и жить хочется. Видно, своя боль берет свое, а пишу я, естественно, о том, о чем болит.

И поскольку уж начал я это повествование с весьма забавной сценки, то и закончить хочу подобной же, тем более что она, как мне кажется, достаточно верно отражает ситуацию художник — народ. Вот она: Едет телега, стоит мужик. Мужик просит подвезти его. «Садись, — отвечают ему. — Давай, запевай!» — «Да я не знаю». — «Запевай что-нибудь!» — «Да я не знаю». — «Запевай!» Тут попадает у мужика нога в колесо, и орет он: «Ой, нога! Нога!» И все хором подхватывают: «Ой, нога-а-а! Нога-а-а!»

В самый пик социальной и экономической стагнации советского общества, в период так называемого (кстати, неудачно) застоя, высший эшелон политической и идеологической власти был сосредоточенно занят странным на первый взгляд занятием, ошибочно идентифицируемым на Западе с его собственными манипуляциями в прикладной и операциональных сферах идеальной политики <���и> действенной идеологии.

Московские дряхлые хитрецы отыскивали точное, единственное определение к имени Социализма: Реальный Социализм! Построенный Социализм! Завершенный Социализм! — а? не так? не то? что? не работает? а?

Всякому, кто знаком с практикой тайнознания и магии, известно, что единственный истинный метод общения с окружающими нас явлениями обманчиво-злонамеренного мира — это вызнать, выпытать, угадать, обнаружить, постичь единственно реальное, тайное имя каждого из них, произнеся которое с улыбкой и торжеством мы заставляем их содрогаться, поворачиваться к нам лицом, отвечать на наши вопросы и служить, служить, служить нам!

Однако судорожность и результативная беспомощность незадачливых кремлевских колдунов в их попытках подобным образом овладеть ускользающей жизнью (как, впрочем, и любым другим способом) явили их полнейшую бесхаризматичность и, по-видимому, уже полнейшее отсутствие представления о какой-либо технике, методе, последовательности ритуальных жестов. Однако бездарность не мешала их ощущению и просто реальной памяти существования подобной практики.