Дмитрий Пригов - Мысли

На данный момент, в отличие от прежних времен, существуют два таких тайных сообщества — это так называемый Союз писателей и так называемые «неофициальные поэты». Ничего нельзя сказать определенного об их взаимоотношениях. Одни говорят, что это два враждующих тайных ордена, каждый приписывающий другому значение Голема. Другие говорят, что это просто разошедшиеся ложи одного тайного ордена, то ли враждующие друг с другом, то ли мирно сосуществующие. Есть мнение, что их вражда видимая, на самом же деле просто каждая из них исполняет свою функцию в иерархии одного общего организма. Возможно, видимость их противостояния — просто новый маскировочный маневр, возникший в связи с опасностью надвигавшейся расшифровки тайны их существования. Предполагается, что всегда существовала подобная система взаимоотношения большого сообщества с выделенным элитарным ядром. Хотя представляется возможность занесения некой внешней заразы влияния, и единственным способом спасти все сообщество было отделить, изолировать группу зараженных. Ничего неизвестно точно. Говорят также, что всегда существовали какие-то приуготовительные, вступительные образования внутри общества, либо это были специализированные подразделения, возникающие по мере надобности и исчезающие по выполнении своей функции. Возможно, произошел заговор и заговорщики, отторгнутые от прямого общения с истиной, содержатся пока в темных окраинных областях, не отторгаемые совсем, дабы не разглашены были тайны. Что удерживает в этом случае от убийства, практикуемого в случае измены во всех тайных обществах, — неизвестно, возможно, сугубо гуманистическая направленность деятельности этого сообщества. Возможно. Скорее всего так.

Ничего более определенного сказать нельзя.

Естественно, наблюдательный читатель (даже в иностранной версии этих текстов) сразу обратит внимание, что за внешней цветистостью образов у Парщикова, скажем, явно проглядывает топография ритуальной последовательности мизансцен и положений неких обрядовых действий этого тайного общества, либо одной из его ветвей. Возможно также — это реальная топография пунктов тайной дислокации неясных нам подразделений или учреждений.

В текстах Рубинштейна (даже и не притворяющихся литературой) с наибольшей откровенностью явлены образцы сакральной документации, описывающей структуру идеальной (а может, и реальной) последовательности ритуальных текстов. В иной интерпретации — последовательность паролей степеней гностического восхождения.

В текстах Пригова и Еременко нам открывается некая внутренняя идеологическая борьба групп или партий внутри сообщества, весьма разнящиеся взгляды на основные мистические цели сообщества и реальную структуру власти и способы сообщения с внешним миром. Если Еременко отстаивает, как можно понять, необходимость воспроизведения в структуре и жизни сообщества образцов, близких к структурам природы и общества, то Пригов, насколько можно понять из его специально затемненных текстов, ратует скорее за жизнеподобие принципов строения и функционирования сообщества, на самом деле воспроизводящих ментальные и метафизические структуры.

Больше ничего об этом сказать невозможно.

Как свойственно, как и должно быть личности на сломе стиля, Хлебников — личность кентаврическая. Это, пожалуй, и отражается в неуклюжем слове, определяющем для меня его стилевую принадлежность — постсимволизм. Переходный период от одного большого стиля к другому — от модерна к конструктивизму — породил титанов, которые неимоверными личностными усилиями завоевали то, что потом стало скучной нормой обыденного сознания. Пожалуй, почти все представители кубо- и эго-футуризма (за редким исключением, как Крученых, Матюшин и некоторые другие), а также раннего акмеизма и есть постсимволисты, с рудиментами символистических апелляций к надчеловеческому, сверхчеловеческому, подчеловеческому, правда, помещаемых постсимволистами в весьма экзотических (для канонической культуры XIX века) местах и пространствах. И вообще, весь стиль, манера поведения, поэтическая поза их, то есть основной способ объявления, манифестации поэзии в мире через постсимволистов можно назвать экзотизацией всех привычных до того параметров как поэтической речи, так и поэтического поведения. Это принципиально отличает постсимволизм от футуризма (конструктивизма), весьма мало у нас известного, ну, разве что по отдельным произведениям Чичерина, Зданевича, Крученых, Гнедова, Туфанова, Терентьева. Пафосом зрелого футуризма стало отыскание предельных, онтологических единиц текста и предельных истинных законов оперирования этими единицами с целью конструирования единственно истинных предметов как искусства, так и быта, и еще дальше — истинных пространств жизни, смерти и мироздания. Совпадая с символизмом и постсимволизмом в глобальности своих претензий, футуризм отличался от первых позой, выправкой кадрового рабочего, холодным и прицельным взглядом инженера, аккуратной прической и строгостью манер руководителя крупного предприятия и непреклонностью, даже жестокостью провозглашателя новой, не терпящей никаких возражений и отступлений программы перестройки всего, что только можно найти в этом мире, во всё, чего еще нельзя найти нигде, но скоро можно будет найти везде, собственно, только это и можно будет найти. А где-то там, уже вдали бродили затянутые в черные сюртуки-сутаны экстатические старцы-юноши символисты, а рядышком, между ног мелькали шаловливые северянины, обряженные индейцами гумилевы, хулиганы маяковские и лохматые безумцы-визионеры хлебниковы.

Но нет, нет, не подумайте, что я идентифицирую себя с этими инженерами человеческого счастья. Они для меня такие же персонажи в вековечной драме культуры.

Надо сказать, что все утопические проекты футуристов, во всяком случае, их пафос переустройства культуры и искусства и мира целиком на основе экономных законов геометрии и мысли как породительнице чистых геометрий всех сфер бытия, я никогда не принимал, но понимал как некий эзотерический опыт эстетической эйфории. Точно так же отношусь я и к научным исканиям Хлебникова, в большинство которых я никогда не вчитывался, хотя, в отличие от футуристов, апелляции к надмирным, высшим, тайным силам, с неким штейнеровским прищуром и дрожью Блаватской, оставляли меня в недоумении, заставляя предполагать род мистификации, но уже выходящей за пределы поэтического образа, то есть аналогично тому, (не буквально, а типологически) как футуристы надели кожанки и взялись за пистолеты.