Дмитрий Пригов - Мысли

Нынешняя ситуация с размыванием четкой границы между официальным и неофициальным усложняет и работу авторов, для которых материал, с коим они работали, четко делился на «свой» и «несвой», и степень отчужденности от него, игра с дистанцией были одним из основных способов вхождения в образ и выхода из него на глазах удивленных зрителей. Может быть, потеря ориентации привычного (за полстолетия-то!?) квалифицирующего взгляда является наиболее симптоматичным признаком перекройки языка, новых границ между «своим» и «несвоим» (какого такого квалифицирующего взгляда? — а все того же, даже взглядов! — взглядов? — ну, да, того и этого! — ясно!).

Так вот.

Параллельно с тем, что у неофициальных поэтов и литераторов, работавших с советским языком и реалиями, несколько ослаб, потускнел, приспустился, что ли, интерес к ним (героический период работы со всем этим, кажется, счастливо миновал, теперь можно жировать на всем этом), а у официальных интерес, в связи с безумной дозволенностью, резко, даже гипертрофированно, возрос, то на некоторой сближенности стадий (ослабления интереса одних и возрастания других) результаты этого совпадения для глаза неквалифицированного совпадают во многом — совпадают? — да, да, но неспутываемы все же! нет! — а как же это? — а поэтическая поза! — и что? — а то, что надо подумать!

Хотя есть, и даже много, и даже больше, и даже в подавляющем количестве поэты более, и даже совсем, и даже сугубо традиционные. Но им тоже думать надо. Всем думать надо. Так ведь прежняя спасительная (в высшем, а не в нижнем, материальном смысле) поза противостояния нынче уже не столь заведомо выигрышна, как и с другой стороны — поза официальная нынче сомнительна и для самой официальной культуры. Это же касается и позы полуофициального литератора. Пока, правда, приходится судить: по-прежнему замечательные бывшие неофициальные поэты (Некрасов, Гандлевский, Айзенберг, помянутые выше Рубинштейн, Кибиров и др.); по-прежнему интересные бывшие полуофициальные поэты (Парщиков, Жданов, Еременко и др.); по-прежнему официальные поэты и др. И все эти «по-прежнему», раньше разведенные самым радикальным способом по самому образу жизни в литературе и жизни в жизни, нынче как ни в чем ни бывало встречаются на одних эстрадах, в одних сборниках, в одних собраниях, за одним столом (последнее, правда, реже), и кто их всех разберет! — кто? — кто-нибудь! — кто это? — может, ты? — нет, нет, не берусь! — вот, вот и все так! а я вот берусь! — но ведь не по качеству же! — о нет! и раньше определять степень гениальности было делом других, более, чем мы, гениальных людей! а мы о сетке! — сетке? — да, сетке квалификационной, чтобы хоть что-нибудь понять можно было! — а-а-а! в этом смысле и название надо понимать?! — да-да, именно в этом смысле: Минута — и перед мысленным взором нашим поэты свободно потекут!

1. Цитаты не приводятся, так как для большинства мной любимых литераторов важнее поза (как это я для себя понимаю), а тексты, как и девушки, — потом. Да и мой текст, как вы успели заметить, не о текстах. К тому же, все равно у меня память плохая (может, именно поэтому я и избрал для себя любить позы).

2. Из непомянутых мной по причине просто неукладываемости в размер и интригу этих заметок поэтов могу помянуть: М. Сухотин, Ю. Арабов, В. Коркия, И. Ахметьев, А. Величанский, О. Седакова, Т. Щербина, В. Строчков, И. Иртеньев, Н. Искренко, Е. Бунимович, В. Друк, В. Санчук, А. Сопровский, И. Кутик, Д. Новиков, М. Шатуновский и др. — это все Москва. В других городах тоже есть.

3. Я писал про поэзию, но могу и даже обязан помянуть прозаиков: В. Сорокин, Е. Попов, Вик. Ерофеев, З. Гиреев, М. Берг и др.

4. В основном, лица, помянутые мной, принадлежат, вернее, принадлежали к культуре неофициальной. Да и я сам принадлежал и принадлежу пока еще к культуре неофициальной. А что говорить о лицах официальных? — да, что говорить? — не знаю? — вот, вот, о них вполне можно официально узнать.

5. Некоторые сетуют на нынешнюю ситуацию, сожалея о той ясной и кристальной, которая была, пролагавшая четкую границу между этим и тем (в старом, старом понимании!), сейчас, говорят они — смута! — смута? — да, смута! — и что? — а ничего! — просто я не сторонник подобных настроений в некоторой части нашего общества. Конечно, сейчас не просто! — а когда было просто? — да, ты право, чудовище! у всякого пути свои пропасти! Каждый способ существования в искусстве производит <���путем> отбор<���а> наиболее приспособленный для выживания, свой, даже психосоматический! — чего? — да это так, ничего, просто слово такое! — слово? — согласен! — тип творческой личности. Вот. Кому-то новый способ бытования в культуре будет поначалу болезнен, а может, и в принципе невозможен. Будут новые лидеры и аутсайдеры, определяемые отнюдь не только одной литературной одаренностью! — в общем, как всегда? — да, как всегда! — скучно! — да, скучно, но, в общем, как всегда!

6. Надо сказать, что новая ситуация определяет и новую жизнь, новый имидж эмиграции, я имею в виду эмиграцию литературную, и ее литературу.

Вот.

Конец.

По нынешним нездоровым временам пожелание здоровья, адресованное нашим почтенным литераторам, звучит весьма даже актуально. Оно никогда не зазорно, но нынче звучит как-то если и не иронически, то с некой специфической интонацией, что ли. Вы спросите: почему бы это? С чего это вдруг наша литература, приятно молодящаяся и всегда проявлявшая изрядную активность, решительно внедряясь во все, во что только можно внедриться, может вдруг пожаловаться на здоровье?

Увы, вряд ли кто-либо может претендовать на роль серьезного диагноста, правда, у нас есть, есть некоторые не бесспорные, но и не оспоренные пока соображения на сей счет.

Для начала обратимся к нынешнему состоянию. Сегодняшняя ситуация — в отличие от совсем еще недавней, нам всем памятной — демонстрирует относительное многообразие, вроде бы свидетельствуя о начавшемся у нас процессе раскрепощения культуры. Это может быть расценено двояко: как приближение к некоему идеалу свободы и культурной секуляризации и, с другой стороны — как трагедия, крах прежнего типа сознания и используемого им языка описания, оценивающего окружающий мир в терминах единой неоспариваемой высокой культуры (то есть крах, как говорится в таких случаях, уже и всего святого).

Обе эти оценки, обе позиции, представляется, имеют дело, а вернее, просто обнаруживают себя в пределах уже явно наличествующего кризиса. Обе они описывают феномен в терминах и в рамках одного культурного сознания. Наконец, обе они, находясь в одном и том же пространстве, отражают, презентируют две постоянно существующие альтернативные и одновременно взаимозависимые компоненты русского национального менталитета.