Дмитрий Пригов - Мысли

И, как мне представляется, этот внепоэтический утопизм сыграл существенную роль в том, что Хлебников обрел статус «поэта для поэтов». То есть в его поэзии отсутствует пласт, который условно, беря в пример «Евгения Онегина», можно назвать «Таня полюбила Женю». То есть у Хлебникова отсутствует поп-пласт (не словечки, не цитаты, не тропы, а именно пласт поп-сознания с его определенными константами взаимоотношения жизни — искусства, требующий появления самых жизненно важных идей в кринолинах и фижмах, а не в безжалостной обнаженности). Надо сказать, что высокомерное отношение к этому пласту в поэтическом языке или просто игнорирование его весьма плачевно сказывается на поэте и его творчестве, во-первых, отсекая от него громадную часть читающего населения, во-вторых, мешая культуре пластифицировать поэзию, то есть сделать ее языком жизни, способом языкового мышления, в-третьих, лишая саму поэзию одного из героев драматургического действа самого стиха. (Надо заметить, что, скажем, у Есенина отсутствует, например, пласт высокоумственных красот и духовных прозрений.) Но являемый Хлебниковым образ безумца и пророка, как бы отрицательным способом несколько компенсирует этот недостаток — «что взять с безумца!». Еще могу сказать, что, читая Хлебникова (как и Лермонтова), я испытываю безумный восторг и чувство собственной ничтожности, но, отложив книгу, тут же забываю все, не будучи способен даже припомнить, о чем там говорится. В этом отношении я предпочитаю Блока.

Из всего, что я читал о Хлебникове, наибольшее впечатление на меня произвели воспоминания Митурича.

А в общем-то, что и говорить, Хлебников — гений!

Принимая во внимание тот факт, что в момент написания этой фразы: Минута — и поэты свободно побегут! — я находился на далекой от моего постоянного места жительства территории, куда действительно раньше такие, как я, не бегали, можно было бы подумать, что я имею в виду: Минута — и поэты свободно побегут сюда.

Нет.

Но и не то чтобы: Минута — и поэты, свободные от гнета давящих цепей и уз, свободно побегут перед лицом свободных современников и соучастников. Тоже нет. Хотя, конечно, может, и побегут, может, и уже бегут. Собственно, я в Москве сам был свидетелем и участником некоего подобного процесса в самом начале его (кто-нибудь скажет: А и всегда бегали! Всегда-то — всегда, да не так! — Как это? — Свободно! — Поэт всегда свободен! — В этом случае согласен! но я не об этом! — А о чем же? — А сейчас увидим). Но я не об этом. А о чем же? — спросите вы. А сейчас увидим.

Дело в том, что для беглого (но не в том смысле, как мы только что говорили о поэте), моментального, схватывающего взгляда (а задача именно эта! — а почему эта? — а кто его знает! — просто так, что ли? — да, просто так! — ну тогда ладно) нужна хоть какая квалифицирующая сетка, система (система? — да, система! — ну ладно!), иерархия, номенклатура, ряд, последовательность, идея (идея? — да идея! — да, да, ты прав! идея! смысл! истина! — ну хватит! — нет, нет, правда! жизнь! небеса! — хватит! — нет, нет, небеса! предел! запредел! — ну хватит же! — нет, абсолют! Брахма! Атман! Логос! — да хватит же, наконец! — ну хорошо, хорошо!) — в общем, нужно что-то квалифицирующее. Раньше была довольно простенькая, но удивительно эффективно работающая схема: официальное, неофициальное, когда при почти геральдически фиксированной, закрепленной знаковой системе этикетного поведения можно было заранее вычислить модель обоих типов литературных поз с последующими дефинициями: авангардист, традиционалист, пассеист, песенник и т. п. (что нисколько, конечно, не определяло ни степени поэтической одаренности, ни степени воздействия произведения этих авторов на страждущую публику — не определяло? — ну, иногда конечно! — что значит иногда? — ну, смотришь и решаешь! и что решаешь? — ну все! абсолютно все решается! и понимается! да, понимается: только это может быть! все остальное быть не может! они бездари, поскольку неправы, поскольку основной дар — это знать, чуять и следить истину! остальное все пыль! прах! бред! морок! — постой! — нет! нет! кто они? а? я тебя спрашиваю? или ты с ними тоже? а? — ну постой же! — нет! нет! они сволочи! гады! они нашу жизнь загубили! фашисты! а сами на лаврах почивают! бляди! они жизнь нашу заели! — постой же! — нет! нет! сволочи! бляди! говно собачье! — постой! — да я и так стою!).

Так вот.

И все это знали. И люди знали, и поэты знали, и начальство знало, и главное начальство знало, самое главное начальство знало, и заграница знала, и история знала, и история Средних веков знала, и история Древнего мира знала, и география знала, и небеса! небеса! небеса знали! В общем, всем все было ясно. Правда иногда соблазнишься, но сразу опомнишься, подумаешь: так ведь он же официальный! нельзя! совесть не позволяет! да и друзья! да и морально-общественные обязательства! да и трансцендентная суть избранной позы поэтического лица не позволяет! — а чего не позволяет! — а изменить выбору даже малейшим колебанием! — колебанием чего — принципа предпочтений как одной из главных составляющих артикуляции! — артикуляции чего? — да всего того же! — так бы сразу и говорил! — а я чего говорил? — да хуйню разную! — это со мной бывает. В наше время, когда жест в маркированной зоне культуры квазиматериально значим не меньше, чем его традиционно самодовлеющая материализация (вот это правильно говоришь! — а раньше? хуйню какую-то нес! — ну ладно!), — это уже есть эстетика плюс этика, то есть, в сущности, все, и, соответственно, этим всем поступаться нельзя.

Так вот.

Кстати, очерченность поэтической позы, опережающей (не в масштабе креативного времени, а культурно-презентативного — какого? — презентативного! — это что, от «презента», что ли? — а я думал, ты скажешь «презерватив» — и от него тоже! — это что, подарок такой? — да, товарищ майор, в некотором роде, как бы дарить себя будто бы людям, то есть приносить себя в дар! — это как бы жертва? — да, да, товарищ майор! в жертву! в жертву! до конца! до последней жилочки! кровиночки! капли крови! желчи! смерть! смееерть! смеееррррттть!!!!!!) — так вот, когда очерченность поэтической позы опережает в восприятии читателя образ поэта, сами поэтические тексты, работа в образе и с образом поэта становятся одним из интересных явлений в современной советской поэзии. Приведу в качестве примера метабеллетристическую истонченность Рубинштейна, гиперлирического обитателя советских реалий Кибирова, безумного литературного простака Туркина, мрачного Гуголева, всеядного вольного стилизатора Пепперштейна (Пивоварова).