Дмитрий Пригов - Мысли

К сожалению, нынешние как общественно-политическая ситуация, так и тенденции развития культурного сознания в России не потворствуют актуализации и ясному осмыслению этого рода овладения действительностью. Память умирает, оставляя разрозненные атавистические осколки всего этого и полнейшее неведение! дикость! ужас! ужас! ужас! кошмар! хляби разверзшиеся! потоки, потоки огненные! провалы немыслимые! за что бьешь?! — кабы знал, разве так бы бил!!!

Но, товарищи, все же в душах наиболее одаренных и чувствительных представителей русской современной культуры осталось, осталось, осталось-таки представление если не о чистом знании, не о подробной психотехнике, то о возможности, способности погружаться в некое самопродуцирующееся духовно-агрегатное состояние, открывающее возможности дальнейшего постепенно-кошачье-осторожного и ласково-овладевающего продвижения в этом направлении и построения индивидуальной методы погружения в это состояние (назовем его для ясности «частично-пальпативное откровение»). И эта метода, и эти частные, персональные методы в интенсивности их обживания, отлаживания, настороженного прислушивания, угадывания, обуревания, а иногда и панического бегства, по неизбежной предопределенности жестких законов обитания в магическом пространстве, оказываются типологически сходными с разработанной и детализированной практикой наших умудренных предшественников.

Так что же может художник? — а он может многое: может догадываться, может обнаруживать, может хотеть, может волить, может терпеть и предусмысливать! В тех пределах, где вообще что-то может культура и сознание, он может практически все и даже чуть-чуть больше, но не больше этого чуть-чуть, так как за ним начинается другое, и сразу все неподвластное культуре. Так вот это вот чуть-чуть и есть то самое! Художник, товарищи, может в собственном образе ли, в образе ли своего артистического поведения, в жесте ли каком, в некой ли прекрасной организации пространства и времени, в метафоре ли их, посредством ли специально выбранных или сотворенных материальных объектов явить значимые и закрепленно-обозначимые черты подобных состояний!

Да.

Вот.

Как, скажем, прочтение русского народного распевания:

А сейчас на примере и в пределах небольшого текста я хочу показать вам богатые возможности русского языка в овладении подобного рода феноменами. Сие есть некое подобие заклинательно-мантрической и глоссолальной техники погружения индивидуума и целых коллективов в такое состояние, следствием которого <���нрзб> осознании и неустанно-энергетически направленных усилий, <���как лич>ностных, так и коллективных, может открыться путь постижения, который уже, собственно, не есть область артистических усилий, но мистических и религиозных, и посему и есть тема наших сегодняшних разговоров.

Что может понять бедный иноземный читатель в этих русских (теперь уже и не русских, хотя, конечно, бывших русских все-таки) стихах? Самое большое, что он может понять в них (или не понять), — это то, что обычно и может понять (или не понять) тривиальный западный читатель стихов, — он поймет, что это будто стихи.

Русский же читатель — совсем иное. Он знает, что дело вовсе не в этом. Он знает, что стихи — это только маскировка, прикрытие истинного занятия истинного российского поэта. Какого, правда, занятия точно — ему неведомо. Ведомо только, что что-то там есть. Ведомо только, что поэт на Руси — не поэт, в смысле, не только поэт, в смысле даже, что только не поэт, хотя, конечно, иногда и поэт тоже. Но в основном он является носителем сокровенного знания, поскольку является членом невидимой, неведомой, неопознаваемой, но всем известно, что тайной организации, сообщества. По слухам, сообщество это возникло в еще незапамятные древние времена, в дохристианской, но уже высококультурной Руси. В отличие от господствовавшего тогда и потом в течение длительного времени принципа прямого или косвенного наследования, членство в этом обществе всегда было сугубо личное, избранническое. Говорят, что за младенцем со дня его рождения (по каким-то данным, скорее всего, по астрологическим предсказаниям) ведут пристальное наблюдение, и ему уже никуда не деться от этой миссии. Знать ему, ребенку или уже взрослому, об этом дают обычно во сне — он просыпается однажды и уже знает, что принят. Со стороны же все выглядит просто: пишет человек стихи. А на самом деле он тайнописец. Да, собственно, у нас никого на этот счет уже давно и обмануть невозможно. Только самые дикие принимают эти стихи за стихи, а все уже давно знают, что поэты — это не поэты. Это они просто называются поэтами. И читать их писания надо соответствующим образом, которому у нас уже все сызмальства обучены.

Иногда пытаются сравнить тексты автора до его призвания на тайное служение (то есть еще как бы просто стихи) с текстами времени его служения и понять знаки этого служения и их явленные смыслы. Но поскольку дата призвания никогда не ясна и поскольку поздние тексты тщательно подделываются под обычные стихи, то со стороны разобраться во всем этом практически невозможно.

Поэтому для некоторых проще приписать все к текстам сакральным, для других же — к стихам (что более неправильно).

Отсюда и происходит весьма сложная структура и напряжение культурного поля с двумя основными потоками, уходящими как в исторические, так и в вечно наличествующие архетипические пространства. Соответственно, возникает огромное количество сакральноподобных текстов, которые могут быть квалифицированы только посвященными. Но для непросвещенных вся зона словесной деятельности заранее становится сакральной зоной, и они почти теряют сознание, просто приближаясь к ней. Иные же по-простому пишут стихи, подражая тому, что они называют «стихами», отбрасывая на эти первоисточники тень «первостихов», но уже во «второстиховом» значении, имея сакральное в себе в метафорическом значении (что, собственно, при отвердении этого «метафорического» в знак, через некоторое время дает уже само сакральное в его истинном значении, но относительно нашего описываемого феномена — как бы «второсакральное»). Два эти потока, разворачиваясь в некое квазиисторическое пространство, сходясь в конце его в точку, порождают фантом металитературного Голема, называемого у нас Графоманом, который, обратным движением надвигаясь на поэзию, грозит уничтожить ее в ее тайном, элитарном значении и разлить, размазать ее по всему свету. Но тайное сообщество каждый раз на своем экстренном совещании вовремя успевает переменить код, внешние опознавательные знаки и дислокацию, так что Голем, промахиваясь, уходит бродить в вечность, в другие страны и народы, порой возвращаясь призраком упущенной свободы.