Дмитрий Пригов - Мысли

Что же это за такие две части, две внутриутробно сросшиеся компоненты, что это за «тяни-толкай» такой?

Начнем с первой (первой по праву, как по неложным и постоянным ее презентациям, так и по реальному месту, занимаемому в русской истории и поныне) — являющей собой духовно-созидательное, миростроительное начало, которое, будучи переведенным из области метафизики в плоскость социальную, формирует позицию фундаменталистскую, в неизбежной логике своей предельной артикуляции оборачивающуюся позицией национального изоляционизма. Эта ориентация на социальную и культурную замкнутость была самым тесным образом связана с представлением о том, что — в противовес России — секуляризированный, материалистический и космополитический Запад стоит на грани глобального кризиса (причем постоянного, но особенно явного в те моменты, когда русский всеотзывчивый взгляд, расстроенный состоянием дел в своей епархии, обращал пристрастное внимание на западный ужас, укрытый за внешним его кажущимся румяным благополучием). Не менее существенным для этой апокалиптической картинки был постулат о провиденциальной роли православия, единственно способного вывести человечество из кризиса, и о России как носительнице сей высокой, не оспариваемой никем миссии. Именно эта позиция, в значительной мере сформулированная славянофильством и получившая известные коррективы в течение последних полутора сотен лет, являлась и является, несомненно, доминантой и в нашем политическом, социальном и культурном мышлении. И — в силу этой ее доминантности и определенности, то есть почти подкожного знакомства с ней буквально каждого — нет нам нужды останавливаться на ней особенно подробно.

Другая, более слабая в сравнении с первой позиция время от времени обнаруживала себя в попытках прорвать заколдованный круг, присоединиться к цивилизации и, по выражению Петра Чаадаева, «обрести себя в человечестве» (в отличие от желания обрести человечество в себе, по Достоевскому). Это, всякий сразу поймет, — позиция наших либералов.

Тут следует отметить такую черту, как имперскость русского менталитета, которая в смысле вышеприведенного описания не есть компонента этого менталитета, но как бы динамическая составляющая, наивысшего напряжения достигающая в момент слома доминирующей западной тенденции и при явно обнаруживающемся возрастании тенденции фундаменталистской (с которой в ее предельной артикуляции явно вступает в противоречие), но с еще не утерянной «всемирной отзывчивостью», ярко вспыхивающей в энергетийном поддуве крепчающего фундаментализма.

Обе вышеупомянутые позиции нашли себе место и в той социокультурной плоскости, которую было принято определять как «официальную», — в макросоциуме, обладавшем до недавнего времени всей полнотой социальных прав и привилегий; и — в равной мере — в противопоставленном ему микромире, который принято оценивать как социальный и культурный андеграунд. И если в «официальной» культуре и литературе духовно-созидательная тенденция была представлена, к примеру, литературой деревенщиков, то в культуре «неофициальной» ее вполне презентует, к примеру, солженицынская линия. С другой стороны, «западническая» традиция обнаружила себя как в либеральной «официальной» литературе, так и в огромном пласте творчества наших «диссидентов».

Впрочем, в данный момент должно занимать не столько различие этих двух традиций, сколько их принципиальное сходство. Обе они исходят из презумпции того факта, что именно литература в русском обществе являлась и является той авансценой, на которой разрешаются все его основные социокультурные проблемы. Все же остальные сферы культурной деятельности если и не являются простой модификацией литературы, то уж, во всяком случае, мыслятся и ощущаются не только публикой, но и самими деятелями, существующими в их определяющем и объясняющем, некоем сюжетно-вербальном континууме.

Что же позволяет нам расценивать две эти альтернативные на первый взгляд линии как варианты одной позиции? Оценка этой позиции как ситуации катастрофы. Не локальной катастрофы конкретного стиля или направления, но катастрофы глобальной — катастрофы определенного культурного и — шире — социокультурного менталитета.

Благодаря специфике этого традиционного культурного менталитета литература в России узурпировала функции всех других недоразвитых сфер культурной деятельности со всеми суверенными способами существования их языка, этикетности их социального поведения, с их, наконец, системами рекрутирования своих деятелей.

В результате этой узурпации именно писатель оказался идеальным типом Русского Человека. Именно писатель смог артикулировать как претензии власти к народу, так и — напротив — претензии народа к власти. Наконец, именно писатель овладел универсальным языком выражения некой метафизической духовной сущности этого народа (зачастую, кстати, весьма спекулятивным). Именно эта медиаторная функция при отсутствии других сколько-нибудь развитых каналов сообщения между разными слоями общества (кроме, конечно, высокого языка указов, приказов, наказов и пр.) позволилa писателю перенять на себя функцию репрезентации всех участников социального процесса в любой сфере и в любое время.

Поэтому писатель как определенный социокультурный тип в глазах безъязыкого народа представал своего рода учителем, пророком, выразителем его интересов и чаяний, а перед лицом обкраденной власти — некой инстанцией, претендующей на то, чтобы быть своего рода конгениальной властью, если не большей, к тому же не обремененной мелкой пакостью каждодневных нудных забот, бросающих на их носителей тень корыстности и земного несовершенства.

Но в таком случае, как же оценивать специфику нынешней ситуации? Можно ли ее истолковать и описать в привычных рамках все в результате разрешающей традиции? Понять ли ее как продолжение традиции или же как ее конец, обрыв, крах и дальнейшая абсолютнейшая неизвестность (вот тут самое и время вспомнить о пожелании крепкого здоровья всем нашим литераторам).

В связи с этим не лишним было бы вспомнить весьма распространенный тезис о цикличности развития русской истории, в подтверждение которому мы без труда могли бы подыскать параллели как в русской и советской действительности, так и в социокультурном менталитете. Каждый из такого рода исторических и, соответственно, культурных циклов включал в себя в качестве необходимого некоторый эйфорический момент, когда в общественном сознании в очередной раз возникали и начинали преобладать известные иллюзии о возможности прорыва этой замкнутости и уже выше упомянутого «обретения себя в человечестве». В это время деятельность наиболее либерально настроенной части общества была направлена как раз на реализацию подобных иллюзий.