Элиф Батуман - Идиот [litres]

Я задумалась.

– Он меня смущает и утомляет.

– Почему?

– Не знаю.

– Ну а как ты думаешь?

– Он берет все эти якобы сложные проблемы из головы, а потом вокруг них грузит: вроде как ад какой-то, невыносимое издевательство, математически высшая точка унижения. Но мне всё это не кажется чем-то особо адским, унизительным или сложным. А когда я не могу грузиться вместе с автором, это меня смущает. И утомляет.

– Ого. Даже «Преступление и наказание»?

Я кивнула.

– Ну, типа, он совершает эту тяжкую гнусность, убивает старушку – и тут оказывается, что это – не тяжкая гнусность, а судьбоносный философский кризис.

– А ты не находишь, что там всё же присутствует философский конфликт? Что поступок Раскольникова в некотором смысле оправдан? Если для него это – единственный способ познания.

– Возможно, – ответила я. – Но почему этот способ – единственный? Почему он не может найти другой?

– Но тогда не получилось бы истории.

– Пожалуй.

– Разве это – не серьезный вопрос: почему, в практическом смысле , нельзя убить старуху, которую все не любят? Лично меня эта старуха бесит. В трамвае я постоянно вижу таких. Вечно ждут, что ты уступишь место. У меня иногда с собой книга, и реально бесит, что я должен уступить ей место, она усядется и будет там сидеть с ничем не занятой головой.

Я мысленно удивлялась, зачем он рассказывает о себе такие ужасные вещи?

– На тебя тоже упала капля? – спросила я.

Иван нахмурился.

– Да.

Мы вернулись в машину переждать дождь.

– О чем мы говорили? – спросил Иван.

– О том, что старух можно запросто приносить в жертву своему интеллектуальному развитию, – ответила я.

Он рассмеялся.

– Я не говорю, что убил бы. Просто в трамвае меня посещают мысли о насилии, и это помогает найти общий язык с Достоевским. У тебя такие мысли никогда не возникают?

– Не знаю, – сказала я. – Разумеется, бывает, что я устала и не хочу уступать место в автобусе старику. Но я от этого не злюсь, а впадаю в тоску – представляю, что когда-нибудь стану такой же старухой и моя усталость будет еще сильнее, чем сейчас. Мне не приходило в голову, что чтение может давать привилегии, – испугавшись, что выгляжу ханжой, я добавила: – Наверное, это потому что я в автобусе никогда не читаю – укачивает.

Ивановы школьные товарищи – их число к тому времени подросло – сидели у костра, стругали деревянные прутья и насаживали на них куски сала. Они держали сало над огнем, капали им на хлеб и потом этот хлеб ели. Само сало они не ели, только капали им на хлеб. Иван заточил мне прут. Когда пенопластовый лоток с салом добрался до меня, я взяла один кусок и стала пытаться его насаживать. Дело в том, что мне не очень хотелось сала, надетого на прут.

– Ты слишком нежничаешь, – Иван взял мой кусок и проколол его прутом. Я немного подержала сало над огнем и вернула Ивану – не смогла представить, как буду его есть или куда-то им капать.

– Наверное, такую еду можно любить только с раннего детства, – сказал он, словно извиняясь, и отрезал ломоть хлеба.

Некоторые стали спрашивать, откуда я. Когда я ответила, что имя у меня турецкое, они оживились, но когда я добавила, что выросла в Америке, интерес сразу угас. Вскоре они вовсе перестали со мной говорить и перешли на венгерский. Я поняла многие слова из разговора, поскольку это были числительные. Они произносили какие-то фразы сплошь из венгерских числительных и дружно хохотали. Они все окончили специализированную математическую школу.

– Они обсуждают, сколько балласта нужно выбросить из корзины воздушного шара, – объяснил Иван. – Ты точно не хочешь хлеба? Съешь хотя бы помидор.

Совсем стемнело. Я вглядывалась в пламя и считала разные цвета – оранжевый, желтый, белый, голубой. Съела помидор.

Рядом со мной кто-то несколько раз произнес слово, похожее на «Соня».

– Соня, Соня!

Интересно, что оно значит?

– Соня, Селин!

Я поняла, что это Имре, что обращается он к Соне, и от ощущения предательства почти лишилась дара речи.

– Да? – выдавила я.

– Хлеб, – сказал Имре.

Я посмотрела на него.

– Что?

– За тобой, в пакете.

Я обернулась. Ну да, вот пакет с хлебом. Я протянула Имре пакет. Он не взял.

– Ты можешь применить нож, – сказал он с улыбкой.

– В смысле?

– Ты можешь воспользоваться ножом.

– Он имеет в виду «отрезать», – объяснил Иван. – Нож – у тебя.

Да, в самом деле, нож лежал прямо тут. Я посмотрела на нож, перевела взгляд на Ивана, потом на Имре, и снова на Ивана. Иван взял нож, отрезал кусок хлеба и протянул его Имре.

– Спасибо, – произнес Имре.

Я встала.

– Ты куда-то собралась? – спросил Иван.

– Надо позвонить матери, – ответила я. – Сказать, что доехала нормально.

– Прямо сейчас? Не знаю, есть ли здесь телефон.

– Я видела будку – там, где мы припарковались. У магазина.

– Правда? А почему не позвонила, пока мы там стояли?

– У меня не было монет.

Он нахмурился.

– Могла попросить у меня.

Я не ответила.

– Но ведь у тебя по-прежнему нет монет?

– Да.

– Ну и как же ты позвонишь?

– Куплю что-нибудь в магазине, дадут сдачу.

– Магазин уже может быть закрыт. У тебя есть форинты?

– У меня есть дорожные чеки.

– Дорожные чеки? Зачем они тебе?

Я почувствовала себя совсем несчастной. Зачем человеку та или иная вещь?

– Потому что я в дороге, – ответила я. Дорожные чеки мне дала мать. Я расписалась на них, когда мы ужинали.

– Гораздо лучше пользоваться банковской карточкой. Ты можешь пойти с ней в банк и получить деньги по более выгодному курсу.

– Я не брала с собой карточку. Не знала, что она здесь будет работать.

– Она была бы полезнее дорожных чеков. – Иван порылся в карманах. – У меня тоже нет мелочи. Пойду в магазин с тобой.

Я снова села.

– Ничего страшного, завтра позвоню.

– Но мать ждет звонка сегодня?

– Ну… она, может, и не помнит точную дату.

– Угу. Но если всё же помнит, то будет волноваться. Так?

Я не ответила.

Иван прочистил горло и что-то сказал друзьям, кивая в мою сторону. Я узнала слово «мать», оно эхом зазвучало вокруг костра в разных уменьшительных формах – anya, anyu, anyus, anyuska.

Магазин еще работал.

– Извини, что так вышло с едой, – сказал Иван. – Может, хочешь чего-нибудь? Печенья?

– Нет, спасибо, – ответила я.

Он всё равно купил какое-то печенье и дал мне монету.

– Но сперва ты должна набрать код, – сказал он. – Знаешь, что это такое?

– Да.

– Правда? Тогда ладно, – он встал у входа в будку и отвернулся. Я вошла внутрь и набрала номер.

Пока звучали длинные гудки, я посмотрела на часы. В Нью-Джерси сейчас четыре дня. Мать сняла трубку.

– Ты добралась? Где ты сейчас? – спросила она по-турецки.