Алексей Кобленц - Полное лукошко звезд

Так. Теперь давай все с самого начала, только — я умоляю тебя! — не торопись. Я те, едрит тыть, не стенографистка! Не спеши, а то успеешь! Не гони, а то будет как всегда — сам не понапойму чего понаписал. Не могла, блин, почерк другой дать?! Кто давал… Кто давал… Не ты… Не ты… Ладно, поехали. Чего там? Ореол романтизма развеян ветрами презлыми… «Пре» или «при»? Грамотность тоже, знаешь… Тебе ж самой потом стыдно будет! Презлыми? Ладно. Дальше. Огрубел как кирпич, о который чего-нибудь точат. У любви, как у суки, сосу пересохшее вымя, а она не дает молока, даже если и хочет… Ну и образы у тебя — площадные выражопливания: сука… вымя… Где у суки вымя? — я тя внимательно спрашиваю! Ладно, че там дальше-то она, сука-то твоя с выменем?.. Ага… Даже если захочет она по застуженным жилам пробежаться стремглав, понарошку меня пригревая, то скажи, расскажи, объясни — где мне взять столько силы, чтоб держать ее крепко? Не знаешь? Я тоже не знаю! Ну вот! Можешь ведь, если захочешь! Торопыга. Вечно все торопишься. А еще Муза… Два арбуза покатились в Дом Союза… Давай, полетела, все. До новых встреч!

Старый-старый подмосковный пруд давным-давно сделался болотом. Никто сейчас и представить себе не в силах, что когда-то в его утробе кишели караси и их вкусной икрой, не брезгуя к тому и лягушачьей, беспошлинно лакомились вездесущие ротаны, на местном ребячьем языке называемые бычками. Закроем глаза. Представим себе зрелый пупырчато-желтый основательного размера лимон. Мы держим его на ладони, рассматриваем в подробностях, а потом резко так — кусь!.. И во рту появилась слюна… Стоит мне представить себе опутанное ряской и сожранное годами зеркало бывшего пруда — в горле появляется комок. И пока он еще небольшой, но очень чувствительный. Но медленно-медленно на его основу начинают накручиваться одному мне и, разве только очень ограниченному теперь числу людей, имена… Вот, прямо лентой такой, знаете… Лентой. Потихонечку. Клавдия Зиновьевна — Береговкины — Марь-Ванна — Суходвинский… Комок обрастает, обрастает… И все! Не проглотить уже и не вынуть! Старый-старый подмосковный пруд давным-давно сделался болотом… Воспоминания не должны зарастать. Они, правду сказать, не раскрывают будущего, но зато ярче и четче проявляют настоящее.

Мама болела долго и безнадежно. Врачи разводили руками и вполне голословно подтверждали Наде диагноз, советуя теперь уповать разве что на какое-то чудо. Но ведь чудес не бывает! И Надя, безошибочно ощущая пролет всех на свете чудес мимо нее и мимо ее мамы, все же как-то еще силилась надеяться. Надеяться. Чтобы жить. Жить! Женщина до неузнаваемости исхудала, казалось даже будто бы покрылась какой-то невидимой коростой… Но характер! Но сила! Но дух! Боевой, стойкий, непреклонно позитивный! Чудо случилось на четвертый день, дома, на четвертый день после неизбежной отмены больничного режима. Мама решительно поднялась со своего диванчика и четко и ясно потребовала от дочери встречи со знакомым специалистом на предмет немедленного протезирования четырех верхних передних ее зубов. Чудо! Умирающая не может иметь подобного стремления! Это означало только одно: маме жить! Долго! Нечего и говорить, что необходимые процедуры восстановления совершились с архикосмической скоростью и с отменным качеством работы. Дома устроили скромный банкет на две персоны. Пили хорошее вино — обмывали новые зубы, хохотали, обсуждали планы, сплетничали… Поздней, уже очень поздней ночью Надя уснула счастливой и умиротворенной, чего не случалось уже давно в унылом протяжении надоедливо долгих тягучих дней… Проснулась Надя практически днем — изрядно выспавшаяся и отдохнувшая, со счастливой улыбкой на со вчерашнего подкрашенных губах, она впорхнула в открытую дверь маминой комнаты… И еще какие-то полторы-две минуты улыбалась, ни за что не желая верить в исполнение приговора судьбы. Потом, вдоволь наревевшись на бездыханной высохшей груди матери, она прочитала записку, исполненную красивым и волевым маминым почерком: Дуреха, не вой! Сама подумай — неужели я могу лечь в гроб с такой невероятной дыриной во рту? Это так не эстетично!

Рьяно обсуждая постулаты их объединившей идеи, они перестали ощущать себя женщиной и мужчиной. Несли идею! Незаметно cблизившись и неизбежно осуществив негласно-совместный постельный проект, рассеянно поняли друг про друга какие он и она в сущности зануды! Ну — вот… А теперь хоть три дня без антракта в бане мойся — не отмоешься…

Душа болит… А что это такое? Это вот здесь, прямо здесь, в самом центре грудной клетки. Стоит ну хоть ненадолго отвлечься на что-нибудь, тогда отпускает на время… А потом и снова! Боль эта… Боль эта трудно переносимая днем и, словно засаленным ватным одеялом, накрывающая с головой ночью, не дает нормально дышать, говорить и думать о чем-нибудь светлом… Болит душа… Ноет… Боль эта… Алё, гараж! Если вы, бля, не прекратите орать и ссать по ночам под окнами, я тада, ёпт, за себя не отвечаю! Вы, бля, че — уху ели?! Я ща, бля, в натуре, спущусь, понаотрываю ваши лейки и позалеплю ваши ржавые хлебала! Душа болит… Что это такое? Стоит ненадолго отвлечься… Но в непроглядной и давящей на уши ночной тишине душевная боль концентрируема, всепоглощающа и не-вы-но-си-ма! Болит душа…

С чистого листа… Сколько раз можно начинать эту чертову жизнь с чисто листа? Умойся живительной влагой родника — вода смоет и унесет твои слезы, но с самой тебя не смоет ничего черного, неуютного, ненужного. Заберись на самую невероятную вершину Земли — захватит дух, изменит представление о мире, но не развеет, не растворит, не раздует твоего несносного груза никакой из существующих ветров! И вот, когда я окончательно обдумала свое единственное предназначение, в тот самый момент я перестала, напрочь перестала принадлежать самой себе! Да, я очень хорошо понимаю всю опасность и ответственность. Нет, мне ни к чему обременительная жалость и сюсюканье всех на свете правоведов. Ну, и что же теперь?.. Если он лишен многих житейских радостей, что ж ему — так и оставаться там, в этом тесном муравейнике? Все. Документы, сумка, телефон… Я еду. Сами вы все дауны! Сейчас вот приеду в интернат, позовут его, выбежит, встанет напротив и огромными круглыми глазами, словно щупальцами, как залезет ко мне в душу… Боль перехватит глотку, сдавит шею… Но я все проглочу и через все перелезу единственное за тем, чтобы сказать ему: Здравствуй, мой сын! Иди скорее к маме! Поехали, милый, домой…

Хорошее не должно пропадать! Сегодня завелась в голове хорошая строчка, из которой могло бы «возгореться пламя». Сколько уж раз просил я себя записывать эти искры, чтобы не пропали даром. Но был, что называется, на ногах, отложил, что называется, на потом. Вот тебе и «потом» — ищи-свищи теперь! Ох, уж, это мне мое «потом»! Ничего нельзя откладывать. Откладывая даже мелочь, через нее откладываешь жизнь. Ведь то, что жизнь состоит из мелочей, известно даже кролику. Вот, потерял я всего лишь несколько слов — понятнее, больнее стала для меня их значимость, а это уже святыня. Что-то, вроде Бога, которого как бы нет, но Он Свят. Если бы Он явился людям — был бы менее свят, чем так то… Прости Господи, грешного раба твоего! Нельзя откладывать слово. Сказанное слово — святое, написанное — того больше. Заклинаю теперь те слова вернуться, да, видно, поздно.