Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

Утихомирившись, он снова продолжил свои рассуждения: «Я качусь по рельсам в пространстве-времени, позади остаются дома, люди — это как бы прошлое для меня. Но они же живут и продолжают жить сами по себе в своей настоящей жизни. И впереди ещё только будут для меня остановки, дома, люди, но они уже существуют в своём настоящем. И я сейчас и, наверное, всю жизнь существую и буду существовать только в своём настоящем, только оно актуально…»

«Так, так, — в задумчивости постучал по стыкам рельс Трамвай, — актуально, а если неактуально или, лучше сказать, не более чем актуально? Значит, значит, есть только единый поток, есть только всегда, всегда. Нет прошлого, нет настоящего, нет будущего, есть только всегда, всегда, всегда!»

Все последующие дни Ефим Гаврилович жил под впечатлением этого «всегда», и вся его жизнь, каждый миг её стал наполненным и осмысленным.

Но через несколько дней ощущение наполненности стало тускнеть, а вскоре как бы и вовсе исчезло. Всё казалось хорошо: Трамвай шёл по своему пути, перевозил людей, и по-прежнему водители иногда гладили и называли «Ефимушкой». Всё было, но что-то стало как бы потерянным или, ещё лучше сказать, ненайденным, и это рождало неопределённость и подобие тоски.

И вот однажды, хорошее слово «однажды», около одной из последних остановок, уже в самом пригороде, Ефимушка увидел около палисадника необычные какие-то цветы. Они были небольшого роста, жёлто-оранжевые головки-колокольчики с удлинёнными кончиками, покачивались на ветру и казались яркими, чистыми, словно вымытыми. «Вот оно!» — только и подумал Ефим, и генератор его вздрогнул. Он даже не задал себе обычный в этих случаях вопрос: «Как это я раньше их не видел?» Всё это мелочи, всё это не имело значения, он чувствовал, что приближается к чему-то большому и значительному в своей жизни.

Когда Ефим отъезжал от остановки, ему показалось в боковых зеркалах, что головки-колокольчики повернулись ему вслед, и это было для него знаком. Он с нетерпением сделал круг и на этой остановке, весь подобравшись, с некоторой робостью представился:

— ЕГ-129, если угодно, Ефим Гаврилович.

— Настурция, — просто ответили цветы.

— Что, Вас Турция обидела? — участливо спросил Трамвай.

Головы-колокольчики затряслись на ветру в безобидном смехе, и цветы сказали сквозь этот смех:

— Если по-вашему рассуждать, то Турция нас не обидела, может быть, это наша родина, может быть, нас Турция родила.

У Ефима Гавриловича был малый опыт общения с цветами, да, в сущности, у него никакого такого опыта и не было. Он почувствовал свою оплошность и, видимо, от растерянности, а может, чтобы показать себя умным, спросил:

— А как Вы относитесь к интерференции свободы воли и ответственности?

— Не знаю, — с колебанием ответила Настурция, — всё это для меня мудрено, но вот недавно около меня прошла Крыса, она хромала на одну лапку и не остановилась, хотя она всегда охотно со мной общалась, видимо, спешила к своим деткам.

Ефим был опешен, очарован, ему хотелось слушать ещё и ещё, но надо было ехать, и он с заминкой отправился по маршруту.

При дальнейших встречах Трамвай только слушал. Всё, что говорила Настурция, было наполнено каким-то значительным смыслом, интересом.

— Вы знаете, — говорила она на одной из встреч, — вчера ко мне подошла Собака, такая несуразная: одно ухо стоит прямо, другое торчит в сторону, и вся в таких чёрных пятнах. Она молча долго на меня смотрела и не разговаривала, а потом подошла совсем близко и пыталась взять меня зубами, но я её пожурила, и она с виноватым видом ушла. И вообще, — заключила Настурция, — я больше доверяю тем, кто сразу начинает разговаривать.

На одной особенно памятной Ефимушке встрече он спросил о том, что его давно беспокоило и не поддавалось пониманию:

— Настурция, — начал осторожно он, — как Вы относитесь к жизни, к тайне жизни?

Он не ожидал услышать что-то сокровенное, но ответ её опять поразил Ефима:

— А никакой тайны жизни нет, — своим обычным голосом ответила Настурция, — всё во всём.

— А Бог? — опять-таки настороженно вопросил Ефим.

— И Бог во всём — разве это непонятно? — и закачалась в смехе своими колокольчиками.

Трамвай шёл по своему маршруту и восхищённо изумлялся:

— Господи, я перевёз массу умных книг и людей, слышал их умные разговоры, пытался и сам проникнуть в какой-то смысл, но всё это отстранённо, заумно, а она живёт здесь, внутри этого мира, вместе с миром, где всё во всём и… всегда, — добавил он.

Ефимушка шёл по своему маршруту, но всё воспринималось уже по-новому: и люди, и небо, и солнце, и деревья, так, как будто он увидел их в первый раз или в последний.

В один из дней осени, когда задули холодные, упрямые ветры и ЕГ-129 после длительного ремонта в депо вышел на линию, он не увидел в пригороде Настурцию. Ефимушка проезжал по маршруту снова и снова и каждый раз с надеждой думал, что сейчас он её увидит. Но тщетно.

«Может, её съела та несуразная Собака? — спрашивал он себя и отгонял от себя эту мысль. — Нет, нет, как рассказывала про неё Настурция, Собака так поступить не могла».

Ефим вспомнил шутливую фразу, сказанную кем-то из пассажиров: «Когда он смотрел на девушек, то чувствовал себя подлецом». «Если, — рассуждал Трамвай, — кто-то чувствует себя подлецом, значит, он навряд ли сделает что-то подлое. Вот и Собака тогда ушла с виноватым видом. Нет, — в отчаянии продолжал рассуждать Ефим, — если бы Настурция была рядом, она бы всё объяснила в двух-трёх словах или бы рассказала какой-либо очередной случай из своей жизни.

А почему я сказал «была»? Если всё во всём и всегда, то ничто никогда не исчезает, иначе была бы пустота, пустота пустот и всяческая пустота. Надо ждать. Она явится, она обязательно явится».

Ефим Гаврилович всю зиму возил своих пассажиров, помогал им как мог, рассуждал о разных видах пустот и ждал. И вот однажды, опять это прекрасное «однажды», весной, когда солнце ещё не выраженно испускало своё тепло и на деревьях и кустиках из почек начали проклёвываться робкие листики, он увидел её. Радость заполнила всю сущность Ефимушки, из дуги посыпались искры, и сквозь треньканье своего звонка у него вылились слова стихами:

«Ну, что ж, — скажет кто-нибудь, — стихи-то и не очень». А для Трамвая и Настурции они были самыми лучшими.

В отпуск приехали с женой в Геленджик на Тонкий мыс. Не знаю, как сейчас, но тогда это было прелестное черноморское захолустье с одноэтажными домами, деревянными домиками-клетушками для отдыхающих, курятниками, крольчатниками и удобствами во дворе. И самое главное — через калитку по тропе мимо островков кустарника выход к открытому морю.