Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

И, опять же, по прелестному совпадению хозяева оказались выходцами из Сибири, откуда родом, если можно сказать, выходка и моя жена. Соответственно, и отношение как к родне — поселили в одной из комнат хозяйского дома и предоставили, как сейчас говорят, прочие бонусы. Ну а что я, простой врач, только пользовался всем этим.

Вечером хозяева со всей своей роднёй затеяли ужин с выпивкой и обильной едой. Я хочу вам напомнить — а какой русский не любит обильной еды, да ещё и с выпивкой. Пошли здравицы за знакомство, воспоминания об общих сибирских местах, и только потом молвили о бедном враче слово. Мол, что ты за врач, мил человек, лечишь ли людей или просто зарплату получаешь.

И я, обласканный алкогольными парами, раскрылся, расправил плечи и объявил, что я психотерапевт, только, конечно, без «э» на последнем слоге, как у Кашпировского. Как стайка рыб поворачивается дружно в какую-либо сторону, так и родня повернула головы ко мне с интересом, типа так, так, а с этого места поподробнее.

Я без утайки, чего уж там, раз такое дело, объяснил, что я лечу невротические расстройства и алкоголизм разными психотерапевтическими техниками и гипнозом в том числе.

Вы же, конечно, посещаете симфонические концерты и замечали, я хочу вам это просто напомнить, что дирижёр иногда резко поднимает свою палочку вверх, обозначая синкопу, так вот и родня при слове «гипноз» тоже резко подняла головы вверх.

Через паузу жена хозяина, которого по-свойски все называли Степанычем, вопросила, поглядывая на оного, мол, не могли ли Вы вылечить, к примеру, одного человека от распространённой русской болезни, которую некоторые учёные называют алкоголизмом. А если да, то, может быть, гипнозом, и деньги у нас есть. Прослушав это, я сделал открытие, что «одессизм» (термин мой) распространяется по черноморским волнам. А что? Одесса рядом, можно сказать, волной подать.

Я, не вдаваясь в технические подробности, рассказал, что у человека в состоянии гипноза вырабатывается аверсия, то есть отвращение к алкоголю, и выпить его не может, даже если хочет, потому что ему становится тошно, он рвёт. Иногда ему становится тошно и при виде самого психотерапевта, и самое главное, добавил я, это желание самого человека, а не его жены. Я поочерёдно строго посмотрел на Степаныча, а потом на его жену.

Дня через три, слушая подробные донесения цикад и в то же время направляясь к морю, я чисто из исследовательского инстинкта заглянул в полуоткрытую дверь какого-то сарая. На заднем плане сарая в полутемноте я увидел крупную фигуру какого-то подозрительного человека.

Я нараспашку открыл дверь, вошёл в сарай и фигурой подозрительного человека оказался Степаныч. Он растопырил руки и в испуге пятился назад до тех пор, пока не упёрся спиной в стенку сарая. Вам, видимо, приходилось в угол крысу загонять, я хочу Вам только напомнить.

Так вот, крыса, видя безысходность отступления, вдруг поворачивается к преследующему, окрысивается, то есть шерсть у неё становится дыбом, обнажаются зубы, отнюдь не в улыбке, зло блестят глаза, и она стремительно несётся к вам. Дай бог, чтобы Вы успели отскочить в сторону.

У Степаныча руки выступили, как клешни, вперёд, маска добродушного алкоголика с обрюзгшим и поношенным лицом сменилась на маску агрессивного алкоголика. Он двигался ко мне навстречу, влажные губы дрожали, зло блестели глаза и обнажились в оскале зубы. Не приведи Господи! Но я психотерапевт, без «э» на последнем слоге, как у Кашпировского. Я ждал, и не такое приходилось видеть.

Степаныч остановился от меня в двух шагах и стал, брызгая слюной, кричать, при этом сразу переходя на ты:

— Ты сюда зачем приехал? Отдыхать? Ты в отпуске? Так отдыхай! Зачем включаешь гипноз? Почему мне не даёшь спокойно выпить?!

Я безмолвствовал. Степаныч выпустил пар, снял напряжение в сети и уже просительно-удивительно продолжил:

— Ты понимаешь, что со следующего дня твоего приезда я не могу выпить. Вот видишь, — он показал на початую бутылку водки и наполовину наполненный стакан, — я только глотать, а вот тут спазмы, — он ребром ладони показал на горло, — и рвёт как на палубе при большом шторме.

Степаныч приложил руки к груди и трепетно до шёпота попросил:

— Не надо включать гипноз. Ты мне обещаешь? Христом Богом прошу.

Я размышлял. Если он не решил отказаться от выпивки, то эта психотерапия рикошетом и самовнушение бесполезны, вся аверсия к алкоголю вскорости пройдёт, а вскорости — это как только я уеду, не жить же мне здесь вечно. Я решился и твёрдо сказал, можно сказать, произнёс:

— Всякий гипноз, вынужденный и невынужденный, снимается!

После купания в море нежились с женой на солнце, возлежав на каменных плитах. Вижу. На краю обрыва стоит Степаныч в семейных трусах, пузо впереди и повыше их. Спокойная фигура, расслабленное и благодушное в полуулыбке лицо.

— Ну что? — говорит он тоном доброго хозяина, который владеет не только домами-клетушками, курятником, крольчатником и удобствами во дворе, но и морем, и даже всем миром.

— Ну что, — благодушно продолжил Степаныч, — погода хорошая, море хорошее, купайтесь, загорайте, одним словом, отдыхайте.

Степаныч милостиво нам разрешил пользоваться всеми благами и усталой, в то же время довольной походкой пошёл от берега. Солнце светило во всю мочь. Оно старалось обогреть всё вокруг себя. Море вальяжно катило свои волны, на волнах были блики солнца. Как там у А. М. Горького, хочу Вам напомнить — море смеялось.

Кобыла прожила до середины своего лошадиного века, она могла бы ещё несколько раз ожеребиться, могла бы и в хозяйстве пригодиться на долгие годы, но ранней весной на шкуре у неё появились розоватые пятна. Их становилось всё больше и больше, невыносимее становился зуд. Лошадь была вынуждена часто тереться об изгородь, столбы, а если приступ зуда настигал её в поле, то она опрокидывалась на землю и каталась по ней.

Некогда стройная красавица-кобыла, гордость хозяина, превратилась к лету в больную и старую лошадь. Белый волос её стал грязно-серым, на коже видны были свежие пятна и старые, покрытые струпьями крови и гноя. Бока впали, просел позвоночник, и в нервных глазах её застыло отчаяние. Отчаивался, но и надеялся хозяин, нет, не на ветеринара — хутор был на отшибе и такие люди в нём не появлялись, — надеялся на домашние средства. Поил её зельем, втирал снадобья, пригласил даже бабку, которая что-то шептала около лошади. Ничего не помогало. Кобыле становилось всё хуже, всё больше появлялось пятен, всё больше она слабела и уже не могла работать.

Казаки снисходительно советовали хозяину-иногородцу пристрелить лошадь и использовать хотя бы то, что от неё останется. Хозяин кобылы хотел её пристрелить из жалости, но не мог, просто не мог. Вечером он открыл ворота, слегка хлопнул по лошадиному крупу и тихо сказал: «Иди». Она поняла. И пошла. Медленно. Заплетая ноги и опустив голову.