Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

Лошадь понуро шла по степи, и вдруг ноздрей её коснулся неприятный запах. Она остановилась. Неподалёку, в балке, стояло грязное и чёрное болото. Обычно от него лошадей грозно и настороженно отгоняли, да они и сами, почуяв гнилостный запах, уходили от болота подальше. Кобыла пошла на этот запах, в памяти сидевшее «нельзя» руководила ею.

В тягостном оцепенении лошадь всё ближе подходила к болоту, всё отчетливей был тухлый запах. Она вошла по бабки в жирную, подвижную, чавкающую под ногами грязь и остановилась испуганно, по всему телу продёрнулась тревожная волна. Воды в болоте было мало, она, как плёнка, покрывала грязную жижу, и на поверхности её время от времени вспучивались и лопались крупные пузыри.

Лошадь, с трудом вытаскивая ноги, пошла дальше, вглубь болота. Внизу грязь стала гуще, вязче, и она уже не смогла вытащить ни передние, ни задние ноги. Кобыла всхрапнула тяжело и обречённо осела на бок. Грязь начала обволакивать всё её тело и медленно, как-то нежно втягивать его в себя.

Прошло несколько десятков лет. Километрах в семи от бывшего хутора, теперь станицы, в балке стояло чёрное и грязное болото, на его поверхности вспучивались огромные пузыри, но оно не было пустынным. Около болота, на пологих склонах балки, было множество разноцветных автомобилей, навесов, палаток, и всюду видны были люди.

Одни сидели в специально вырытых в земле ложах, наполненных грязью, другие носили её в вёдрах из болота, а иные лежали в самом болоте. Можно было видеть искалеченные болезнью руки, ноги, поражённую кожу, худые тела и бледные лица. Над всем этим стоял густой тошнотворный запах тухлых яиц. Люди как будто не чувствовали его, они деловито занимались своим делом, лица их были оживлены и даже как будто веселы.

Стоило появиться новичку или случайно забредшему сюда человеку, как его окружали старожилы, словоохотливо говорили о чудесных свойствах грязи, об исцелении ею неизлечимых заболеваний, приводили множество примеров, объясняли, что уже производили заборы и исследования грязи, сетовали на бюрократов, которые тормозят и задерживают здесь строительство санатория, и, конечно же, обязательно рассказывали о белой лошади, о том, как у казака этой станицы до революции заболела паршой лошадь и сама, — представьте себе, сама (!) — пошла в это болото лечиться грязью. И домой вернулась здоровой, красивой, и волос её стал чистый, белый, ну прямо как снег!

Все, кто впервые слышал эту легенду, и те, кто слышал её неоднократно, проникались рассказом о лошади, и для них это был самый убедительный случай излечения.

По выходу из балки на самом бугру стоял корявый столб с прибитым на нём щитом. На щите непрофессиональными и уже несколько размытыми буквами написано: «Грязелечебный санаторий „Белая лошадь“».

Пройдёт несколько лет. Возможно, в районе болота и будет стоять санаторий с большими корпусами и специальными кабинетами. Будет ли он называться «Белая лошадь» и будут ли рассказывать пациентам эту легенду? Или они будут ходить на процедуры с сосредоточенными лицами и говорить будут лишь об анализах и болезнях?

…и домой вернулась здоровой, красивой, и волос её стал чистый, белый, ну прямо как снег!

Я не понимаю, как это произошло, но вдруг появился будто разгон, словно какой-то механизм вытолкнул меня, поднял на большую, тревожную высоту. Я не видел, не осязал своё тело, но в то же время чувствовал себя в нём, и какой-то как бы прежний центр сознания определял существование моего «Я».

Я видел непривычную высоту, в которой я как бы завис, инстинктивно испытывал боязнь её, в том плане что если упаду, то будет конец мне. И вдруг всё это ушло, я понял, что вниз я не упаду, и от этого мне стало не легче.

Я с грустной печалью посмотрел вниз на видимую поверхность земли и ещё видимые на ней фигуры жены, дочери, внука. Они, козырьком ладони обрамив свои глаза, тревожно всматривались вверх, и я не знаю, видели ли они меня, но мне кажется, что они этого очень хотели.

Я же видел, чувствовал их ясно, отчётливо, и было мне от этого ещё печальнее, потому что я понимал, что я сейчас оторвусь от них в неизвестную высоту навсегда.

Стою в очереди в магазине. Впереди меня перед прилавком отоваривается пара монахов, принадлежность коих к церкви определялась одеждой их и внешностью: длиннополые чёрные рясы, чёрные же и камилавки, бороды, усы и длинные волосы. Заказывал товар высокий и, надо полагать, старший собрат с более жёсткими волосами и бородой.

Никакого внимания на светскую публику магазина он не обращал. Он всецело хотел угодить младшему собрату, меньшего роста, субтильному, с жидкими светлыми волосами и бородёнкой. Из-под головного убора у него выбивались кудели и едва прикрывали бело-розовую кожу щёк и по-детски незащищённую шею.

Старший протягивал руку к витрине и угодливо, в то же время навязчиво предлагал, мол, давай возьмём вот это и это.

Они взяли печень трески, ветчину, сыр, какие-то сладости. Напоследок старший предложил взять вина, но младший болезненно скривил лицо и сказал, что оно горькое, старший же убедительно указал, что он уже пил это вино, оно хорошее, густое. Младший нерешительно согласился, и они наконец взяли это вино, причём старший попросил продавщицу выдать на вино чек.

Вот это было для меня и непонятно. Они набрали много дорогих продуктов, всё это стоило немалых денег, но чек не просили, вернее, старший не просил, а вино вышло как бы отдельной статьёй, видимо предусмотренное церковью. Они уложили продукты и вино в большие пакеты, и старший как бы напоследок широко провёл рукой в сторону прилавка:

— Может, ещё что-нибудь взять?

Младший застенчиво улыбнулся и тихо попросил:

— Если можно, то сладенькой водицы.

В детстве, лет в 9—10, приснился мне яркий по видению и переживанию сон. Я двигаюсь в каком-то проходе наподобие большой трубы. Поворачиваю голову в правую сторону и вижу, что в противоположном направлении движется какой-то старик. Он тоже повернул голову в мою сторону, и покамест мы смещались относительно друг друга, мы пристально удивлённо вглядывались друг в друга.

В моём понимании он был уже преклонного возраста: седые волосы, борода, усы и как будто усталое лицо. Лицом он мне кого-то напоминал, словно он был близким человеком, но я его не смог ни с кем отождествить. Вдруг я вижу, что он как будто узнал меня и хотел что-то предпринять, но движение, не зависящее от нас, повлекло нас в разные стороны, и я его уже не смог больше видеть.

Утром я рассказал про сон матери и настойчиво выспрашивал её про нашу родню, носил ли кто усы и бороду, но в то время носить их было не принято, о чём мать меня и уведомила.