Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

Вечером написала первое после долгого перерыва письмо дочери, внуку и зятю. «Здравствуйте, дети! У меня всё хорошо. В этом году большой урожай малины и всего прочего. Приезжайте. Обнимаю. Целую».

Стояли мы тем летом лагерем в горах. Единственным развлечением после трудов праведных был бильярд. Как-то к концу дня влетел к нам на позицию всадник. Я оторвался от бильярда и увидел, что лошадь его движется по какой-то ломаной линии. Она быстро неслась прямо, потом резко меняла направление, так что её заносило набок.

Всадник натянул поводья, остановил лошадь и долго по-армянски выговаривал ей. Через некоторое время он уже шёл к бильярду, лошадь вёл за поводья, и по мере приближения я узнавал его. Я встречался с ним в армянском селенье, куда мы ходили за кое-какими покупками.

Небольшого роста, кругленький, с маленькими руками, он сразу начал ими размахивать и кричать:

— Слушай, ара, выручай!

Лошадь в это время крутанула головой и шарахнулась в сторону, он ей что-то прокричал по-армянски и опять мне:

— Выручай, брат, свинья умирает.

Выражение лица его стало скорбным. Я в растерянности помолчал, а потом ответил:

— Я не лечу свиней, ей нужен ветеринар.

Он опять закричал, замахал руками:

— Какой такой ветеринар-метеринар, ей нужен самый лучший доктор! Матка она, матка, двенадцать маленьких у неё! — и он показал на пальцах, сколько их и какие они маленькие. Лошадь армянина согласно кивала головой, как будто подтверждая сказанное.

Я сомневался, я же никогда не лечил свиней и вообще животных. Приятель мой взял кий, прицелился, красиво разрезал «штаны» на две лузы и как будто между прочим проговорил:

— Если ты рискуешь лечить людей, почему бы тебе не рискнуть полечить свинью?

— Свинья свинье рознь, есть свиньи, которые молчат, а есть которые разговаривают и даже в бильярд играют, — в раздражении проворчал я.

— И неплохо играют, — добавил приятель и послал накатом «своего» в середину.

Тогда я решился и со словами:

— Друг свинье не товарищ, а родственник, — пошёл в палатку за аптечкой скорой помощи.

Во время нашего разговора армянин молчал, считая, что у нас идёт деловой разговор по поводу его свиньи. Молчала, тьфу, не кивала головой и его лошадь. Когда же армянин увидел меня с чемоданчиком, сразу же закричал:

— Ара, садись на лошадь, бери свои шприцы-мрыцы и гони до самого дома, хорошая лошадь, ни у кого такой нет!

Лошадь в это время затрясла головой и начала метаться из стороны в сторону. Армянин начал кричать на неё по-своему, и она вроде бы успокоилась.

— Нет, — ответил я, — может быть, она и самая лучшая лошадь в мире, но я не разговариваю по-армянски, а по-русски она, наверное, не понимает.

Лошадь в это время закивала головой. Наконец, чтобы взять инициативу в свои руки, я отдал армянину аптечку и приказал сразу же по приезде его домой вскипятить шприцы и иглы (тогда не было одноразовых шприцев и игл, давно это было, так давно, как будто и не со мной).

Армянин влез в седло, лошадь его несколько раз метнулась из стороны в сторону, и вскоре они скрылись за деревьями, откуда доносились крики армянина. Я уже прошёл половину спуска, а сомнения не оставляли меня. Тогда я их оставил, решив, что покамест не видишь пациента, даже если он свинья, предварительные раздумья бесполезны. В это время, благо что я успел отскочить в сторону, на тропу вылетел армянин на лошади и с криками:

— Давай, ара, давай, самая лучшая лошадь в мире! — начал спускаться к селению. Я посчитал, что он уже давно дома. Ну да, ну да, самая лучшая лошадь в мире и, наверное, самая быстрая.

Вошли в свинарник. Огромнейшая свинья с оттянутыми сосками лежала на боку, дыхание тяжелое, частое, глаза прикрыты, и весь вид её говорил, что ей очень тяжело и что она не ждёт от жизни ничего хорошего. Единственное, что я знал из ветеринарии, это куда нужно ставить термометр. Ртуть заполнила все деления. Скорее всего, пневмония. Набрал в большой шприц весь запас антибиотиков, взял самую длинную иглу и ввёл и ещё ввёл весь запас кордиамина. Колол с опаской, но свинья на мои уколы никак не реагировала.

Через три дня к вечеру влетел к нам в лагерь армянин. Он не вёл лошадь за поводья, когда спешился, а, пустив её на самотёк, бросился ко мне, заключил в объятья и, путая армянские и русские слова, рассыпался в благодарностях и самых лучших пожеланиях.

Вечером я был у него дома. Он заколол самого лучшего в мире барашка, весь стол был заставлен самыми разными винами с различными сроками изготовления. Стол был такой обильный от блюд и бутылок самого лучшего в мире вина, что угощаться смогли бы сразу человек двадцать. Нас же было трое, не считая свиньи, которая в добром здравии находилась в свинарнике со своими поросятами: хозяин, жена его и я. Зато тостов было много — и за моё здоровье, и за здоровье свиньи с поросятами, и за здоровье всех моих родственников.

На этом история могла бы и закончиться, но быстро заканчиваются только плохие истории, а хорошие тянутся долго, так долго, что они уже перестают быть хорошими. Если я попадался в городе армянину на глаза, а в армянское селенье я старался не заходить, то он поднимал руки вверх и кричал на всю улицу:

— Эй, народ, люди! Посмотрите! Вот человек, который вылечил мою свинью! Эй, смотрите, идёт самый лучший доктор в мире!

Он обнимал меня, а потом вёл в винную лавку, где мы пили с ним вина с различными сроками изготовления.

Вскоре я стал избегать его. Если он появлялся вдалеке на улице, я сворачивал в первый же переулок и бежал прочь как можно быстрее. Я не против вин с различными сроками изготовления, но зачем так кричать? Мало что могут подумать люди. Например, могут подумать, что я могу лечить свиней, а зачем мне эта свинская слава?

Как всегда, Георгий Евсеевич готовился к празднику заранее. За месяц до юбилея он купил бутылку армянского коньяка, и с этой покупки начался отсчёт времени.

После завтрака он подходил к настенному календарю и прошедший день отмечал вертикальной чёрточкой, как будто делал зарубки. И каждый раз после этого он представлял, как он придёт в клинику, как ему будут рады все, и не только старые сотрудники, но и молодые, как славно они проведут время.

«Ожидание праздника — больше, чем праздник», — подумал Георгий Евсеевич и не мог вспомнить, сам ли он придумал этот афоризм или где-то когда-то вычитал.

Анна Ильинична, его жена, с поблекшим, но красивым лицом мягко уговаривала его:

— Жоржик, ну чего ты пойдёшь туда? Ты думаешь, что они тебя ждут, что ты им нужен? Ведь ты для них лишь старый пенсионер.

— Ждут, Аннушка, ждут, — убеждённо сказал Георгий Евсеевич и, будто стараясь убедить и себя, горячо продолжил: — Знаешь, как ждут! Без меня у них и юбилей не получится. Как-никак 80 лет моей клинике, и из них 40 — ровно половину — проработал в ней я. Я учился у корифеев с дореволюционной культурой, и ту атмосферу они как бы и в меня вдохнули. Нас таких мало осталось, и нам есть к кому идти и что передать!