Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

Вдруг она переметнула клюку из правой руки в левую и, резко подав правую руку в сторону моего паха, осклабилась и ернически запричитала:

— Паренёк ты или девица? Петушок там у тебя или же корытце?

Опешенно, под смех её, я и ушёл.

По двору так же круговоротно сновали люди, в основном мужики. Около крыльца на столе стояло несколько баллонов с мутной жидкостью, стаканы, на тарелке — нарезанные солёные огурцы. Вышедшие из дома, как они говорили, «попрощамшись» с покойной, подходили к этому столу, наливали сколько считали себе нужным в стакан, выпивали, закусывали огурцом и шли по направлению калитки, но не выходили за пределы двора, а, покрутившись по нему, покурив, поговорив, снова заходили в дом прощаться с покойной, и сколько они делали таких кругов, один Бог ведает.

К вечеру на хорошем алкогольном взводе прибыли два свояка и удовлетворённо доложили, что батюшка «заряжен» и дал добро на похороны на кладбище, а не за пределами его, как это заведено в православии для покончивших с собой, что место для могилы обозначено и утром «копачи» выроют могилу. Свояки выпили, закусили и, ещё более удовлетворённые выполненным заданием, ушли. Ушли и все остальные родственники, и я не понял, почему они так быстро покинули пределы дома. Остались тётя, дядя и я. И тут тётя, несколько заикаясь от волнения, сказала:

— По христианскому обычаю, с покойной кто-то должен переночевать в одной комнате, — и после небольшой паузы скороговоркой добавила: — Лично я не могу, у меня больное сердце, да и за хозяйством присмотреть надо, вон сколько закуски и выпивки приготовлено на поминки.

Дядя, отводя глаза в сторону и вниз, сказал, что ему ещё надо поговорить с музыкантами похоронного оркестра, и быстро ушёл.

— Ну что, — как бы подытожила тётя, — придётся тебе ночевать в зале, — и видя моё сомнение и растерянность, подбодрила, — да ты не бойся, это же твоя мать.

Я затушил свечи у гроба, и сразу наступила густо замешанная темнота, ощупью дошёл до кровати и лёг. Пошёл поток мыслей категоричных и героического толка, свойственных моему возрасту, в то время я перешёл на третий курс института. «Всё-таки мать поступила правильно, молодец, я бы на её месте поступил так же, чем обременять людей и самому от этого мучиться, лучше вот так — сразу, покамест ещё есть возможность, завтра надо будет самому не расклеиться, и не дай Бог заплакать, надо всем своим видом показать, что я одобряю мать и восхищаюсь ею». Вдруг в молчащей темноте послышалось какое-то неясное и настороженное топотанье. Оно приближалось к гробу. Сердце заколотилось. Кожа стала стянутой и холодной. Топотанье прекратилось, но послышалась какая-то возня в самом гробу — я это отчётливо слышал. Я вовсю раскрыл глаза, но в этой густой темноте ничего нельзя было рассмотреть. Вскочил, лихорадочно начал нащупывать выключатель — где он, этот дурацкий выключатель? — я точно знаю, что он у дверного проёма. Наконец я включил его и со страхом посмотрел на гроб. В гробу у ног матери, свернувшись калачиком, лежала кошка. Со слов тёти, как я потом узнал, она часто приходила к матери в кровать.

Я не мог долго уснуть, но в памяти всплыл эпизод из раннего детства, я как бы вошёл в него и через него погрузился в сон. Не помню, сколько мне тогда было, лет пять, наверное. Мы с матерью шли по дороге из села Бородинка в город. Вдоль дороги росли деревья, кустарники, высокая трава была вся в росе. Слева от дороги тянулся залив с красивым названием Гоголь. Это, видимо, мать на мой вопрос дважды повторила:

— Залив Гоголь, залив Гоголь.

Я с радостным прискакиванием убегал от матери вперёд по дороге, с любопытством вглядываясь, что там будет за поворотом. И за одним из поворотов я наткнулся на что-то длинное, извивающееся по земле, тёмно-серебристого цвета, и это непонятное мне существо напугало меня, и я отчаянно, с криком побежал к матери. Уткнулся в ноги и зарылся лицом в её платье. Мать приласкала меня, успокоила, и когда мы дошли до того поворота, мать сказала, что извивающееся существо не страшно, что это просто уж.

Похороны задерживались, гроб был вынесен и уже стоял на табуретах около дома. Дядя ушёл за музыкантами, и около часа не было ни дяди, ни музыкантов. Я его ещё вчера вечером просил, чтобы не было никакой музыки, но дядя чуть ли не патетически мне ответил:

— Племянник, молчи! Мы не хуже людей!

А я действительно не хотел музыки, вернее, боялся её, боялся, что когда пойдут душераздирающие звуки траурных маршей, я не выдержу и расплачусь как мальчишка и не выполню программу, положенную мной накануне вечером.

Пришли музыканты с дядей, лица помятые, глаза мутные — видимо, они допоздна обсуждали с дядей программу траурной музыки. Музыканты неловкими руками повытаскивали из чехлов и футляров инструменты, встали отдельной группкой в стороне от гроба. Вначале они издали несколько неверных звуков, потом как бы собрались, и пространство затрепетало от громкой едко-жалостливой музыки, а периодически возникающие вибрирующие аккорды, как острые языки, жалили душу. Казалось, что она сейчас не выдержит и разобьётся вдребезги, и я, не совладав с собою, разрыдаюсь. Я посмотрел на мать в гробу, ещё раз отметил её глубинно-удовлетворённое выражение лица и вспомнил, что такое же выражение у неё было два года тому назад.

Я окончил первый курс политехнического института в том городе, где завершил срочную службу в армии, и поэтому послал документы о переводе в аналогичный институт родного города. Документы на каком-то звене застопорились, и так получилось, что меня, отчислив из одного института, не приняли в другой. В результате меня не допускали на занятия ни в одном, ни в другом вузе, хотя вины моей не было. Я прошёл все инстанции и от отчаяния не знал, что делать.

Мать, никого не предупредив, куда-то исчезла. Часа через три с палочкой, кивательно покачивая головой, она прибрела домой, легла на кушетку и сказала мне одну лишь фразу:

— Завтра иди на занятия.

Выражение лица её было усталое и, вот как сейчас в гробу, глубинно-удовлетворённое. Куда она ходила, что говорила, я до сей поры не знаю, но учёба моя продолжилась.

Когда мы сопровождали мать в последнем пути её на кладбище, то пришлось отпустить машину с гробом несколько вперёд, из-за сильной засухи образовалось много пыли, и идти вслед за машиной было невозможно. Тяжёлая и в то же время мягкая, скользкая пыль заполнила все колдобины, колею, и приходилось, прежде чем ступать ногой, осторожно пробовать её носком обуви. Потом просто прямо брели по пыли. Она лениво стекала с ног и тяжёлым дымом плелась за людьми. Ноги, одежда, лица, волосы — всё было покрыто пылью. На лица как будто наложен однотонный серый грим. Выделялись только глаза и зубы. И вдруг я почувствовал своё одиночество. Один, один я на этом свете, и нет человека, который любил бы меня более, чем кто-либо, и этого человека, который мне ближе всех, уже нет. Я, будучи взрослым человеком, почувствовал себя сиротой и готов уже был расплакаться, но боковым зрением увидел слева от себя необычную пару и помимо своей воли обратил на них свой взор.