Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

По показаниям свидетелей, она ещё проползла по тротуару около двух метров по направлению от дороги. Ногти почти до половины вошли в мягкий асфальт…

Октябрь

На дворе сейчас начало октября. По нашим, южным, меркам — это юность осени. Трава и листья ещё свеже-зелёные, осень кое-где мазнула по листьям ореха и дикого винограда, и они выделяются на фоне зелени жёлтыми и красными пятнами. Утренники прохладные, бодрящие, кажется, что воздух и всё вокруг заряжено чистой энергией, и она проникает в тебя не только через лёгкие, но и через все поры тела. Почти каждое утро случаются туманы. Туман длинной тесьмой висит над рекой, иногда свисает в неё лохмами, а поверх него пробивается зарево восходящего солнца. Оно ещё не показалось, оно вот-вот. А пока…

А пока, как расплавленный свинец, чуть движется река, застыли в беге к реке деревья, роса сплошным слоем покрывает траву, листья, в кустах робко потренькивает птица, как будто проверяет проводимость воздуха. В душе чистая пустота и невысказанная благодарность Богу за то, что это есть, и за то, что ты всё это видишь. Видишь так новоявленно, как будто впервые.

Впереди ещё апофеоз осени — бабье лето с жёлтыми и багряными листьями, ленивой паутиной и последними ласками солнца. В финале осени будут гореть костры с горько-грустным запахом жжёных листьев, постепенное помрачнение неба и опустившийся занавес дождя.

Январь

Сумерки. Время между собакой и волком. Иду по дороге вдоль леса. Падает снег средними хлопьями. Пространство заштриховано снежинками, и словно сквозь сито смотрятся в снежных кружевах деревья. Сознание переходит в какой-то регистр тихого восхищения, внутри застывшего «Ах!».

Беззвучно летят снежинки, и вдруг над головой так же беззвучно, медленно пролетает большая птица, таинственно и многозначно. Регистр сознания опускается ещё ниже, по коже озноб, и хочется вопросить: «Ангел это иль Рок?»

Март

Ранняя весна. Река очистилась от панциря льда, лишь только по краям берегов белой неровной оторочкой закрепились ледяные остатки. Иду вдоль берега с рыбалки, рядом семенит собака. Остановились на прогалине леса. Воды в реке мало, как будто бы лёд забрал множество воды и ледоходом унёс с собой.

На противоположном берегу по-зимнему опустевшая база отдыха. И вот на помосте у самой воды девочка-подросток, держась одной рукой за перила, как у балетного станка, выполняла свои экзерциции. Полный мах ногой, отход, подход, какие-то вращения, которых я толком не понимал.

Я испытал поразительно радостное чувство, казалось, и собака в каком-то удивлении села, выпрямила уши и уставилась на тот берег. Лес голый, без листвы, кое-где только пробивается трава, солнце неизвестно где ходит, серость реки, неба… и вдруг девочка, изящный подросток вдохновенно в ритме выполняет свои упражнения.

Я не вытерпел и закричал: «Браво! Браво!» И ладони мои сами зашлись в хлопках.

Девочка отошла от своего станка, спустилась к берегу и, радостно улыбаясь, замахала рукой и, опять же, радостно закричала: «Привет!» Потом в ручной рупор вопросила:

— Что Вы здесь делаете?

— Ловим рыбу, — в свой ручной рупор прокричал я.

— Поймали?

— Да!

— Молодцы!

— И ты молодец! Отлично танцуешь!

— А как зовут собаку?

— Маша!

— Красивое имя!

— До свиданья!

— До свиданья!

Я отходил с собакой от берега в каком-то непонятном чувстве сродства, обретения.

За весной следует лето, в этом никто не сомневается, даже синоптики. Река стала полноводной, берега отошли друг от друга. Идём с собакой с рыбалки. Остановились у знакомой лесной прогалины. И вдруг, о чудо! На помосте противоположного берега у своего станка та прежняя весенняя девочка-подросток выполняет свои упражнения.

Я захлопал в ладоши, я закричал в ручной рупор: «Браво! Молодец!», но девочка молча продолжала делать свои экзерциции. Так-то так, так-то так, так-то такт.

Я кричал:

— Привет! Мы, это мы! Я и собака Машка! Рады видеть тебя!

Девочка продолжала делать свои упражнения. Мне так хотелось, чтобы она встрепенулась, подошла к берегу и что-нибудь радостно прокричала нам, но тщетно, она жила в своём мире и нас не слышала, а может, и не хотела слышать.

Уходили мы с собакой от берега. И как-то грустно стало мне, как будто я нашёл неожиданно что-то хорошее и враз потерял его невозвратно.

Август

Наша дачная собака Машка занемогла. Это Машка, которая маленькой встречала нас ползком по земле и от избытка чувств уписывалась. Потом она научилась улыбаться нам и нашим друзьям. В строгие обязанности Машки, ею же и определенные, было обязательное сопровождение домашних на прогулки.

Чаще всего она сопровождала меня, когда я шёл за грибами или на рыбалку. Но с начала августа состояние её стало ухудшаться, она всё медленнее и с трудом шла за мной по лесной тропе на рыбалку. Я её просил, умолял не ходить за мной, говорил, что ей надо набираться сил, поправляться. Она меня слушала, мелко помахивая коротким хвостом, но поступала по-своему.

В последующие дни она уже не могла идти за мной без остановок. Она садилась на тропу, переводила дыхание и опять плелась за мной к речке. Когда Машка уже ничего не ела и всё время лежала, я на всякий случай незаметно от неё ушёл на речку. Начал забрасывать свои рыбацкие снасти и с сожалением подумал, что вот собака уже не может меня сопровождать и дела её плохи.

Через время оглянулся, а она позади меня сидит, опершись на передние лапы и тяжело дышит. Подошёл к ней, начал гладить и говорить, что зачем пришла, у тебя очень плохое состояние, а она смотрит на меня преданно и как бы говорит:

— Так надо, как же ты без меня.

Это лето стало для нас летальным.

Апрель

Вновь и вновь тянет к Елагину острову, особенно сейчас, когда наступили белые ночи. Трезвому человеку подумать — и делать там нечего, тем более если один. И всё-таки выхожу из пансионата. Около одиннадцати вечера. Светлые сумерки, прозрачные сумерки. На западе красным подсвечивается небо, и от этого места длинными рядами тянутся чёрно-синие облака. Иду, не знаю зачем, к острову. Ни цели, ни мысли, ни мелодии. Тихо, пусто внутри, пустынно вокруг. Пустой мост. Подхожу к будочке в начале моста, жду, что, может быть, кто-либо выйдет и спросит что-нибудь или скажет, что нельзя идти. Прохожу под арочкой — никого. Тихо. Мост застыл. Воздух свежий, напитанный сыростью, и сырость как будто приглушает звуки. По голому мосту, лениво скользя, прошелестел полуистлевший лист, и звук шелеста серый, как и всё вокруг.

Справа дворец, застывший, мёртвый. Вдоль аллей стоят скамьи, пустые и холодные. Иду по аллее — никого, никакого звука. Конюшенный корпус, скамьи, голые скамьи — и никого. Тихо. Неестественные сумерки, когда кажется, что только начинает темнеть, а сумерки тянутся долго, томительно, монотонно. Иду вдоль пруда, заброшенного, захламлённого. Голые деревья, на кустарниках повылезали из почек несмелые листики, робко пробилась кое-где из земли бледно-зелёная травка — и всё это застыло в тягостном молчании.