Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

— Придёт время, и вы, вы к кому пойдёте, и главное — с чем?!

Эти слова несколько раз прокрутились в голове Георгия Евсеевича, глаза его высохли, и, обратив их кверху, он уже шёпотом сказал:

— Господи, прости им, ибо не ведают…

На этом он закончил общеизвестную фразу, и она приобрела как будто новое значение.

Когда он вошёл в дом и увидел, что Анна Ильинична, его жена, вопросительно смотрит на него, он раздумчиво сказал:

— Помнишь, у Исайи: «Сторож! Сколько ночи? Сторож! Сколько ночи?.. Приближается утро, но ещё ночь».

Анна Ильинична всё поняла, подошла к нему близко и молча начала целовать его лицо, шею, и Георгий Евсеевич почувствовал вдруг, что как будто в самую жару, в самое пекло ноги его опустились в живительную прохладную воду.

Ветер расправил свои невидимые крылья и легким зигзагом прошелся над лесом. Так, все в порядке. Деревья голые и готовы к зиме. И вдруг увидел Белолистку и на ней Листья не зеленые с серебристой подкладкой и не желтые, а серые и дряхлые от старости. Но они крепко держались за ветки и от движения Ветра лишь только трепетно задрожали.

Ветер развернулся над Деревом, облетел его вокруг и прошумел озадаченно:

— Вы что, ребята? Пора лететь!

— Нам страшно, — прошелестели Листья, — мы никогда не летали.

— Я помогу вам, — протрубил Ветер, — только не держитесь за ветки, и вы потом будете благодарить меня, ведь это так здорово — лететь!

Ветер сделал большой круг и полетел на Белолистку, ударил тугими крыльями по Листьям, и они, преодолев свой страх, оторвались от веток и полетели.

От восторга души их напряглись, и, как через клапан, напряжение это вырвалось криками. Они летели, кувыркаясь, изменяя траекторию своего полета, иногда поднимались вверх, опускались вниз, и во всё пространство жизни разносились их радостные крики:

— Мы летим! Мы летим! Как это здорово! Дуй, Ветер, дуй!

Листья не заметили, как приняла их Земля, можно было лишь услышать разноголосицу их недоговоренных восторженных фраз: «Спас… Благ… Мы никогда не…»

Ветер развернулся и полетел к мрачным Тучам, завозился с ними в каком-то угаре и сквозь угар этот вдруг вспомнил о Листьях и вострубил жалостливо и восхищенно:

— Ах, как они были счастливы!

Впервые я осознанно увидел свою родительницу, когда мне было около четырёх лет. Я увлечён какой-то игрушкой, по-моему деревянной, кем-то сделанной машинкой, катаю её по полу, шумлю, подражая работе двигателя. И вдруг как будто удар! Я оставил своё занятие, посмотрел на мать и замер, словно впервые, новоявленно увидел её.

Мать находилась со мной в очень большой комнате, залитой косыми лучами солнца. Она сидела у окна и работала на швейной машинке. Чёрные волосы её, заплетённые в косы, были уложены на голове какими-то калачиками, ещё выделялись на белой коже лица чёрные влажные глаза — всё лицо матери казалось мне чистым и красивым. Такой же чистой и красивой была песня, которую пела мать. Она крутила ручку машинки, что-то делала другой рукой и пела:

В эти минуты я был заворожен красотой матери и смутно чувствовал благоговение перед ней, и по мере того как я смотрел на мать и слушал её песню, комната всё более наполнялась светом…

Все неприятные новости, впрочем как и приятные, приходят неожиданно. Пришла телеграмма: «Маме плохо, срочно приезжай».

Я не хочу описывать сумятицу сборов, сумятицу мыслей, была только одна сквозная мысль, даже не мысль, а какое-то заклинание, по-детски доверчивое к благосклонностям судьбы: «Осталась бы только живая, какая ни есть, в каком бы ни было состоянии, только живая, только бы мне успеть». Но не успел я.

Когда приехал в небольшой среднерусский городок Трубчевск и вошёл в знакомый с детства двор с деревянным забором и срубом, я понял, что уже поздно. По двору сновали люди с какими-то потерянными лицами. Они двигались в непонятном круговоротном движении, некоторые подходили ко мне и с фразами типа «Ну что поделаешь?», «Горе есть горе», «Жалко мать», «Ну, ты давай, держись» пожимали мне руку или клали руку на моё плечо. Я, как бы отгребая от них, в нетерпении направился к крыльцу, и вот на него выбежала тётя и, по-бабьи неприятно заголосив, с размазанным слезами лицом кинулась меня обнимать.

В большой комнате, в зале, как её называли, стоял гроб, возле него справа — дядя; к гробу подходили люди и, постояв некоторое время около него, уходили. Дядя подошёл ко мне, с виноватым выражением лица сказал какую-то подобающую фразу и обнял меня. Мать сильно изменилась: восковое лицо, впалые глазницы, щёки, седые волосы — совсем старуха, но выражение лица глубинно-удовлетворённое, успокоившееся, как будто она наконец сделала то, что должна была сделать.

С дядей и тётей мы зашли в маленькую комнатку около печных полатей, и тётя протянула мне бумажку. На небольшом помятом клочке бумаги корявыми прыгающими буквами было написано: «Так жить больше не могу. Ждать, с какой стороны подойдёт смерть, больше нет сил. Простите, Анна». Тётя, опять заголосив, начала причитать:

— Я не пойму, как это она могла сделать? Ведь она уже два месяца как совсем не вставала с кровати, ведь я её уже с ложечки кормила, а тут она взяла швабру, доковыляла до сеней, взобралась на табуретку, привязала верёвку к этому дурацкому крюку, я его уже давно хотела снять! — и всё. А я же была в это время на работе. Как она всё рассчитала!

Дядя что-то невнятно бормотал, обвинял в чём-то сестру, поминутно по-пьяному размашисто обтирал тыльной стороной ладони слёзы, а у меня саднящая боль в груди как будто выпала в осадок, в душе наступило подобие просветления, и я испытал восхищенье поступком матери. Три года назад ей поставили страшный диагноз — рассеянный склероз, неизлечимое поражение центральной нервной системы. Состояние её быстро ухудшалось, она уже передвигалась с палочкой, начались нарушения речи. Через два года она решила уехать к себе на родину, и, как я сейчас понимаю, было в этом не только желание умереть в своих пенатах, но своим отъездом она, видимо, хотела освободить нас от тягот своего присутствия.

Тётя посоветовала мне пойти к крёстной и навестить её. Я смутно помнил крёстную. В детстве, опять же по наущению старших, я изредка приходил к ней в гости. Меня встречала красивая мягкая женщина, угощала меня всегда чем-то сладким и, преодолевая моё смущение, душила меня в своих объятьях. Во дворе меня встретила скрюченная худая старуха с клюкой и, не дойдя до меня, заголосила:

— Ой, дитёнок, а я твою матку знала. Ой, Нюрка, Нюрка, зачем ты это сделала?