Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

Георгий Евсеевич закончил свою тираду и, как бы осерчав, вне очереди пошёл смотреть на календарь. Он снял минусовые очки, лицо его сразу стало по-детски незащищённым, и, почти вплотную приблизившись к календарю, долго в него всматривался.

И ранее отличаясь сутулостью, он стал ещё более согбенным, тело его стало усыхать, как будто уже готовилось к земле. Георгий Евсеевич смотрел на календарь, губы его слегка шевелились, отсчитывая последние до юбилея дни. Дней оставалось мало, и он отошёл от календаря с просветлевшим лицом.

Накануне праздника Георгий Евсеевич долго не мог уснуть, знал, почему, и потому особо не беспокоился. Утром встал до времени, тщательно выбрился, надел белую рубашку, галстук, кремовый чесучовый костюм и в таком наряде пробыл до самого обеда, время от времени посматривая на часы.

После обеда, весь подобравшись, направился к двери. В прихожей Анна Ильинична подала ему лёгкую шляпу, трость, поцеловала в щёку и, когда Георгий Евсеевич уже выходил, она со словами «С Богом!» перекрестила его.

Май в этом году выдался жарким, но утром прошёл дождь и оставил после себя прохладу, и идти и просто вдыхать эту прохладу было приятно. По тротуару спешно и озабоченно шли люди, ходко катили по дороге машины, иномарки нахально-уверенно обгоняли отечественные.

Георгий Евсеевич шёл по краю сквера и вдруг увидел около большого дерева группу людей. В середине её стоял долговязый мужчина и вытянутой рукой показывал на что-то вверху дерева. Когда Георгий Евсеевич подошёл к этому дереву, мужчина тот, слегка взяв его за рукав, восхищённо улыбаясь и показывая рукой вверх, сказал:

— Смотрите, вон белка!

Нельзя без умиления смотреть на этого зверька. Белка помоталась по ветвям дерева, потом повернула к зрителям свою мордочку и сердито зацокала на них. Георгий Евсеевич постоял некоторое время, посмотрел на белку, на как будто бы счастливые лица наблюдателей и, улыбаясь, тихонько пошёл. Потом оглянулся и увидел, что мужчина останавливает новых людей и протягивает вверх руку.

— Проводник к радости, — обозначил его для себя Георгий Евсеевич и подумал, что про него надо будет обязательно рассказать коллегам.

Через некоторое время он увидел на скамье сквера молодую пару. Оба с закрытыми глазами. Она склонила на его плечо голову, он, приобняв её, кончиками пальцев, едва касаясь, водил от волнующих завитков затылка вниз по шее. В душе у Георгия Евсеевича появилась какая-то светлая мелодия, он шёл и прислушивался к ней.

Сзади раздались шаги: одни твёрдые, уверенные, другие как бы шелестящие. Не любил Георгий Евсеевич, когда слышал сзади себя шаги неопределённых людей, хотелось или уйти от них вперёд, или пропустить. Он было замедлил шаг, но тут насмешливый самоуверенный мужской голос произнёс:

— Во, чухает её, чтобы скорее легла.

И в ответ заискивающий женский прыск. Георгия Евсеевича будто сотрясла ударная волна, он втянул голову в плечи и остановился. Совершенно не замечая его, но нахально рассматривая молодую пару на скамье, прошествовали крупного телосложения мужчина средних лет и худая женщина, которая селёдкой висела у него на руке. Георгию Евсеевичу хотелось что-то крикнуть вслед им, но слова застряли у него в горле, и через некоторое время он снова двинулся в своём направлении.

На подходе к клинике волнение, ожидание встречи вытеснили этот эпизод, и лицо Георгия Евсеевича снова приобрело праздничный вид. Женщины уже накрывали стол в его бывшем профессорском кабинете. Он обошёл все кабинеты. Чаще всего появление его отмечалось возгласами удивления и вроде бы искренней радости. Георгий Евсеевич обнялся с наиболее близкими и расцеловался с ними, женщинам всем без исключения поцеловал ручки.

Как он и ожидал, праздник удавался на славу. Говорили тосты за учителей и с особым почтением за Георгия Евсеевича, вспоминали разные истории из жизни клиники, которые, впрочем, при встречах всегда повторялись. От выпитого у Георгия Евсеевича появилась в теле некая лёгкость, но мысли приобрели особую важность, проникновенность, чувства, как будто освободившись от покровов обыденности, стали искренними и настоящими.

Он на память читал стихи, в основном из так называемого Серебряного века, говорил тосты, и в каждом тосте ему хотелось сказать самое главное, самое сокровенное, как будто он уже был готов к последнему и окончательному путешествию.

Но по мере продолжения застолья его слушали всё менее внимательно, разговоры начали скатываться к вольным шуткам и анекдотам не самого лучшего качества.

Тем не менее Георгий Евсеевич смотрел на всех тёплым взглядом, и обиды у него ни на кого не было. С умилённой полуулыбкой он встал, извинившись, и вышел в коридор.

На стендах висели фотографии, по которым можно было читать историю клиники. Георгий Евсеевич внимательно всматривался в своих учителей, на себя же, молодого аспиранта, доктора, смотрел отстранённо, как будто это был не он, а кто-то другой в его прошлой жизни.

Дверь профессорского кабинета изнутри толчком открыли, и на фоне нестройного разноголосого разговора и позвякивания посуды он вдруг услышал голос своего преемника, молодого профессора, внешними качествами и сущностью своей более походящим на делового спортсмена.

— Слушайте, — вальяжно говорил он, — а всё-таки этот старый хрыч припёрся. Вот «Победоносец» долбанный.

Георгий Евсеевич, полностью не осознавая сказанного, повернулся к двери и услышал, что доцент, его ученик, впоследствии сподвижник, поддакивает молодому шефу:

— И чего не сидится дома. Ну, кажется, заработал пенсию — сиди дома и отдыхай. Ещё и раньше мозги заполоскал этой духовностью, Богом, Библией, стихами своими. Нет, припёрся, вроде его ждали здесь!

Георгия Евсеевича как будто ударили палкой по голове, оцепенело и чувствуя стеснение в груди, он медленно пошёл к открытой двери, выводящей на внутренний дворик. И, уже войдя в её проём, увидел со спины свою последнюю ученицу, которой он фактически написал кандидатскую диссертацию. В левой руке она держала сигарету, другой, правой, как бы подчёркивая сказанное, обращалась к невидимой Георгию Евсеевичу аудитории:

— Вот вы ещё раз и увидели «Сеятеля». Ручки всем целует. Лучше бы он меня сюда поцеловал, — и она, круто вывернувшись, хлопнула себя ладонью по затянутому в джинсы заду.

Невидимая аудитория одобрительно засмеялась. Георгия Евсеевича как будто вторично ударили палкой. Как бы придавленный какой-то силой, он зашёл в ординаторскую, взял свою шляпу, трость и, не попрощавшись ни с кем, побрёл домой.

Слёзы застилали ему глаза, в горле было першение, он шёл, и внутренняя речь его была обращена к тем, к кому он так стремился и от которых он так медленно, чуть ли не с позором уходил: