Александр Иванов - Я грустью измеряю жизнь

Один из них — маленький, горбатый, пиджак распахнут, сквозь разухабистость в голосе слышится боль, тоска, на глазах слёзы. Второй не в лад монотонно гудел, худой, высокий, с постным выражением лица, в руках длинная палка. Горбатый, плача, не пел, а прямо-таки орал: «Ты сама под ласками снимешь шёлк фаты, унесу я пьяную до утра в кусты», — и они уже было начали следующий куплет: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет…» — как вдруг увидел горбатый похоронную процессию. Замолчал, рот полураскрыт, на лице недоумение. Его тощий напарник, как я понял, слепой, тупо приподнял лицо кверху, понюхал воздух, смешался и, захлестнув руку горбатого себе за спину, растерянно проговорил: «Пошли, Вася, пошли», — и перекошенная пара ушла прочь от переулка.

Подошли к кладбищу, и началась несуразица. Стая старух в чёрной одежде и в чёрных, повязанных на головы платках, как вороньё, замахали руками и загалдели, завопили:

— Прочь от кладбища! Не дадим места самоубийце! Убирайтесь! Хороните где хотите!

В нашей похоронной процессии наступила растерянность, но через некоторое время сватья решительно, и я вслед за ними, прошили цепь старух и устремились на кладбище. То место около могилы моей бабушки, в противовес заверению сватов, было не копано. Сваты ушли в поисках «копачей» и вовсе исчезли.

Я вернулся к машине и увидел, что от похоронной процессии никого не осталось, поблизости не было даже ни тёти, ни дяди. У входа на кладбище была лишь заградительная цепь старух, шумящих и кричащих что-то. Я взобрался на машину, у переднего борта увидел лопату, взял её и пошёл на кладбище. С каким-то отчаянием и даже злостью начал копать могилу в том месте, где ей и предназначалось быть. С очередным выбросом земли я увидел стоящего не краю обозначающейся могилы ветхого стрика. Он жалостливо посмотрел на меня и сказал сокрушённо:

— Сынок, могилу своим близким копать нельзя. Ты иди к батюшке, батюшка добрый, он всё разрешит. Вон там его дом, рядом с церквой.

Добротный деревянный дом был огорожен добротным же деревянным забором. Я много раз нажимал на кнопку звонка, стучал кулаками в калитку — никакой реакции. Наконец вышел священник с недовольным выражением лица и, выслушав мою сбивчивую речь, ответил, что он всё понимает, но ничего сделать не может, что есть такое положение в православии, запрещающее хоронить самоубийц на кладбище, но он хотел сделать исключение, а прихожанки всё узнали, пригрозили «копачам», что те никогда не получат работу, пригрозили ему, что напишут архиерею и он лишится прихода.

— Ну, что я могу сделать, если кто-то хочет быть непогрешимее папы? — патетически вопросил священник и развёл руками.

Потом развернулся, пошёл по дорожке к дому и, не оглядываясь, бросил фразу:

— Поступайте как знаете, я не разрешаю и не запрещаю.

Я вернулся на кладбище и продолжил копать могилу. Вдруг со стороны входа на кладбище, где стояла машина с гробом, услышал какие-то неистовые крики, визг. Чуя неладное, я выбрался из могилы и с лопатой в руке побежал туда. И тут увидел что-то страшное. Старухи с оскаленными лицами облепили машину, они уже открыли задний борт и с криками: «Вон её из машины! Вон её из гроба!» — начали тянуть к краю кузова гроб с телом матери.

Я растолкал задних старух, разбросал в стороны передних и, став к заднему борту машины с лопатой наперевес, наверное, со страшным лицом, закричал:

— Вороны! Ведьмы! Если хотя бы одна сволочь подойдёт к машине, убью вот этой лопатой! Задушу, разорву в клочья вот этими руками!

Старухи в оцепенелом страхе начали пятиться, и я, размахивая лопатой и что-то крича, как говорят военные, рассредоточил их по местности. И тут, как в сказке, когда изгоняется чудовище, начали появляться люди. Водитель молча полез к себе в кабину, подошли тётя и дядя и начали меня успокаивать, заохали, закивали головами другие люди, сваты взяли у меня лопату и пошли докапывать могилу.

Похоронили мы мать. Народ остался у могилы, начали раздавать стаканы, резать солёные огурцы. Я выпил полстакана и молча пошёл через кладбище и сквер к реке. Стоял на высоком с неровным спуском обрыве и курил. Рядом церковь, полинялая, с облезшей штукатуркой и в то же время архаичная и величественная. От церкви спад, затем выступ с жутковатым отвесом к воде. Наверное, с таких вот выступов бросались в воду, не останавливала и церковь. Вода насупившаяся, отяжелевшая, по желто-серой поверхности реки несутся наискось шершавые волны.

Смотрел я на всё это, и сделалось мне печально-грустно, как будто жаль было кого-то, наверное, себя.

В памяти всплыл ещё один эпизод. Во время службы в армии я был отправлен из одной части в другую. По дороге я решил рискнуть и заехал на несколько часов домой. И всё это время мать только и делала, что кормила меня домашними яствами, сетовала, что я худой, и умилённо смотрела, как я всё это наворачивал. Прощание было тягостным. Повзрослев и побыв в отдалении от дома, я уже начал понимать, вернее чувствовать, значимость матери в моей жизни, и хотелось это как-то выразить ей, но подворачивающиеся на язык слова казались выспренними, фальшивыми, сентиментальные же проявления в виде объятий, поцелуев в нашей семье не были приняты. Я молча шёл к выходу, и уже на подходе к двери меня накрыла жгучая волна любви и ощущение слитности с женщиной, которая шла позади меня. Тугой комок в горле перекрыл слова, я обернулся, распростёр руки к матери, но она молча их опустила и развернула меня за плечи вперёд. Я уже было взялся за ручку двери, но позади себя уловил движение воздуха, и вот уже спиной, сквозь грубую солдатскую шинель, я почувствовал, что мать прижалась ко мне, и через мгновенье она отчаянно поцеловала меня в спину.

Я стоял на высоком берегу реки и жил в том эпизоде, так же, как и тогда, в горле у меня сжимался тугой ком, но неожиданно он словно растаял, и слёзы медленно и горько-сладостно полились у меня из глаз. Я понял, что в жизни у меня наступает новый этап, что в нём будет много хорошего и плохого, но того прикосновения к большому и чистому, которое я испытал тогда, больше никогда не будет.

Пришёл на подворье тёти. Люди сливали друг другу на руки воду и смывали с лиц толстый слой пыли. Они как будто снимали с себя какую-то коросту, и лица их становились чистыми и светлыми.

Ну, я сижу у ней, она мне чай подливает и всё болтает, болтает, а мне припекает. Говорю:

— Ну ладно, хватит, побегу я домой.

А она:

— Да посиди же, я тебе ещё не дорассказала. Чайку попьём.

— Нет, — говорю, — некогда, да и в туалет я сильно хочу.

— Ну сходи в мой, — говорит она, — выйдешь на дворик и сразу направо по дорожке.