Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

— А вот в нашем буддизме все не так. У нас столько в каноне понаписано, что никому за всю жизнь не осилить. Ведь даже ты, папа, не всем каноном овладел? — сказал Богдан.

— Правда, сынок, — со вздохом ответил Шунь, ощущая свою темноту.

— И родина у человека одна, и жена у него одна! Не так ли? — не унимался Очкасов.

— Во-первых, покажите мне этого человека. А во-вторых, если этот гипотетический человек любит свою жену, это вовсе не означает, что он должен ненавидеть других женщин. То же и с родиной.

— Да ты правил пользования Россией совсем не знаешь! Как же: пусть цветут сто цветов, пусть болтают сто мудрецов! — задразнился Очкасов и по-настоящему забрызгал слюной. — Нет, это какое-то одеяло лоскутное получается!

— А одеяло лоскутное покрепче будет, — парировал Шунь.

— Все дело в нитках, — добавил Богдан, демонстрируя философский склад ума.

— Щас как дам тебе в твой третий глаз! — рассердился бывший дантист.

— Я, между прочим, переученный левша, у меня оба полушария одинаково развиты. Чтобы меня вырубить, киллеру нужно сразу в оба попасть.

— Слушай, что тебе парень говорит, бздумец-бездумец, — заключил Шунь.

“Многие, очень многие считают за счастье минуты общения со мной”, — подумал Очкасов и произнес:

— А ты… — и сосчитал в уме до тридцати, чтобы сдержаться. И сдержался — знал, разумеется, что жизнь человеческая конечна, но и до вечера еще далеко. Перед ним была цель, а маршрут не имел значения. К тому же он привык к оскорблениям со стороны своего непосредственного начальства. — Потом поквитаемся, — прошептал он в жидкий раствор.

Высоко над ними стрекотал вертолет, холуй наблюдал за работниками из бинокля, кричал пилоту:

— Семь рядов положили! Ай да Очкас! Он же пешком только в сортир бегает, тяжелее законопроекта ничего не поднимает, сок из трубочки пьет! Да у них здесь не Егорьева пустынь, а Колыма. Ой-ой-ой! Ребятам расскажу — животы надорвут! Ей-богу! Чтоб мне свой хрен на пятаки изрубить!

Пилот ткнул пальцем в сторону Тараса:

— Ты лучше за котом в оба смотри, а не то он глаза Очкасу выцарапает. А тебя самого до кости сгноят, ты тогда про свои пятаки и не вспомнишь.

— Ты давай барражируй, вражина! А я уж своего не упущу! — посерьезнел холуй и выставил в амбразуру гранатомет.

— Теперь вы понимаете, зачем нам нужна национальная идея, — произнес в библиотеке утомленный лопатой Очкасов. — Без нее нам настанет звездец… Мне бы йоду, а то я кожу содрал.

— Нам — это кому? — задал риторический вопрос с подковыркой Богдан. — Сам ведь знаешь, что компания у тебя отвратительная, козел на козле. Один Николаев чего стоит.

— Твоя правда, в особенности насчет Николаева, но только луч солнца от попадания в лужу грязнее не становится.

— Это ты о себе, что ли? — бескомпромиссно произнес Шунь, потом принес какого-то отвару и покапал из пипетки на ладони думца. Сначала защипало, потом отпустило.

Теперь Очкасов внимательно рассматривал свои ладони, желая заслужить заочное одобрение со стороны Льва Николаевича, пусть земля ему будет пухом. Тарасу смертельно хотелось спать, но он, ожидая подвоха, продолжал отслеживать эволюции Очкасова, чем и вызвал его монолог:

— Не любишь ты меня, ох, не любишь! А мне это обидно. У Очкасова ведь все есть, все схвачено, ни в чем недостатка не знает. У Очкасова теперь только один дефицит остался — чтобы его любили. Я даже к гадалке ходил — твердо обещала, что жена на меня пожизненно молиться будет. Я ведь к тебе по-доброму подошел, хотел глазик тебе вставить. А ты все равно меня не любишь. Не по-человечески получается. Разве это хорошо? Когда человек тебя любит, он себя уже не помнит. Разве это плохо? Ну что ты на меня так смотришь?..

Что правда, то правда: никакого смягчения во взгляде у кота не наблюдалось.

— Так что скажем? — вкрадчиво обратился Очкасов к Шуню. — Мы тебя на загородную виллу вывезем, кормить сытно станем, кислородом побалуешься. Бытовых забот — никаких, знай себе мозгами пошевеливай.

— Зачем мне ваш кислород? У меня здесь и без него озоном пахнет.

— Тогда, может, в Японию на уикенд махнем, правильных идей и теплого сакэ поднабраться? Я свой командировочный фонд еще не выбрал. Веселые кварталы, красные фонари, гейши, аутентичный сад камней… Весь мой опыт свидетельствует в пользу того, что в древнем городе Киото думается в правильную сторону, не так ли?

— Во-первых, я разочароваться боюсь. Может, там никто инь от янь отличить уже не умеет. Одни акции и роботы на уме. Мураками-Мураками, анимэ-анимэ, тамагочи-тамагочи, — препротивным голосом затянул Шунь, повернувшись к востоку.

Очкасову показалось, что его мучитель призывает какого-то японского духа. В ожидании подмоги он посмотрел на небо. Посмотрев, несколько успокоился: вертолет был на месте. “Права Сюзанна — надо бы к гадалке еще разок сходить, будущее подкорректировать. Полгода гарантии дает, а полгода — это при наших делах не так уж и мало”.

— Во-вторых, у меня и паспорта-то нет, — продолжал Шунь. — Никакого. Местный я выкинул, а иностранного мне никогда не выдавали, боялись, что я главный общенациональный секрет иноземцам выдам. И знаешь какой? Что вы все — мудаки. Мудаками были, мудаками и остались. Нет, я теперь человек оседлый, я свое место нашел, лучше я здесь останусь стену строить. Чтобы такие гады, как ты, сюда не захаживали. А от перемещения в пространстве зубы, глядишь, перестанут расти, пилюля в песок рассыплется.

— Может, и рассыплется. Но песочек-то будет золотой, — льстил Очкасов. — Не хочешь в Японию, здесь оставайся. А как ты, Богдан, насчет путешествия? Прокатимся вместе, просто так, без всяких предварительных условий. Нравишься ты мне — вот и все.

Богдан даже встал, чтобы посмотреть Очкасову в глаза. Но не смог.

Шунь спросил сына:

— А пищу японскую переварить сможешь?

— Переварится — говном будет, — бодро откликнулся тот.

— А девок трахаешь?

— А чего их трахать? Они сами трахаются, — несколько неопределенно ответил Богдан.

— У тебя что, сердце холодное?

— Вроде бы нет, — потупился Богдан.

— Тогда туда тебе и дорога, — заключил Шунь. — С инь и янь в Японии, возможно, не все в порядке, а вот насчет красных фонарей я ничуть не сомневаюсь. Как и в том, что в Киото сейчас жарковато.

— Пока нас не будет, настоятельно советую приобрести портрет Николаева. Хотя бы небольшой. И поставить его в рамочке на письменный стол. У меня, например, стоит, — брезгливо сказал Очкасов.

— Это еще зачем? — так же брезгливо ответил Шунь.

— В качестве оберега всегда пригодится.

— Оберега против кого? — Шунь почесал за серьгой.

— В качестве оберега против него самого, — поежился Очкасов. — Да и против меня тоже не лишним будет. А серьгу свою серебряную лучше в землю обратно зарой. Драгметалл все-таки. А то, глядишь, привлекут тебя по полной программе за несанкционированные археологические раскопки.