Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

Иногда мне казалось, что повествование безнадежно запуталось. Сегодня мисс Джейн рассказывала об одном, а на следующий день начинала говорить совершенно о другом. Если я осмеливался спросить ее: "Ну а то как же?" — она подозрительно взглядывала на меня и отвечала:

— А что?

И тут же вступала Мэри:

— О чем это вы? Вам что, не нравится?

— Да, но…

— А дальше что?

— Мне просто хотелось бы, — говорил я, — связать все в одно целое.

Но Мэри отвечала:

— Сразу всего не скажешь. Если вам так не нравится, рассказывайте сами. А то, может, с вас уже хватит?

И обе смотрели на меня так, будто я вошел в комнату, не постучав.

— Слушайте, что она рассказывает, и довольно с вас, — говорила в заключение Мэри.

Записать на бумаге все, что за эти восемь-девять месяцев наговорили на магнитофонную ленту мисс Джейн и другие, попросту невозможно. Единой канвы не было, зачастую повторялось уже сказанное раньше. И в книге я попытался передать суть этих рассказов, их квинтэссенцию. Я старался сохранить своеобразие и ритм речи мисс Джейн. Она не пускалась в описание, но иногда вновь и вновь повторяла какое-то слово или фразу, стараясь оттенить комизм или драматизм происходившего.

Мисс Джейн Питтман умерла месяцев через восемь после нашей последней встречи. На ее похоронах я увидел многих из тех, о ком она упоминала. Я рассказал им о своих записях и попросил разрешения встретиться с ними и поговорить. Почти все, и черные и белые, согласились. Некоторые захотели прежде прослушать запись или хотя бы отдельные куски. Но, прослушав, отказывались говорить. Другие посмеивались и замечали, что не всему записанному следует верить. Однако третьи были готовы разговаривать со мной, не слушая записи, и в большинстве случаев многое в их рассказах сходилось с тем, что говорила мисс Джейн.

В заключение мне хотелось бы поблагодарить всех замечательных людей, которые бывали в доме мисс Джейн в те долгие месяцы, пока я записывал ее рассказы, ибо это повесть не только о жизни мисс Джейн, но и об их жизни. Именно это имели в виду Мэри и мисс Джейн, когда утверждали, что связать все в одно целое невозможно. Рассказы, история мисс Джейн — это история каждого из них, и наоборот.

День был такой, как сегодня: сухой, жаркий и пыльный-пыльный. Вроде был июль, только я точно не скажу. Может, июль, а может, и август. Пекло — до конца своих дней не забуду. Сперва пришли конфедераты. Офицеры — на лошадях, солдаты — пешком, и даже ружья по земле волочили, до того устали. Офицеры въехали во двор, и хозяйка сказала, чтоб они слезли с лошадей и вошли в дом. Полковник сказал, что не может, спешит куда-то, но с коня сойдет поразмять ноги, если любезная хозяйка будет столь милостива и разрешит. Хозяйка сказала, что будет столь милостива. Полковник сошел с коня, а потом велел остальным сделать то же. Он был маленький, с ружьем и саблей. А сабля очень длинная и чуть не волочилась по земле. Прямо будто маленький мальчик взял чью-то саблю поиграть. Хозяйка сказала, чтоб я не стояла разинув рот, а шла на дорогу, дать солдатам напиться. Бочка с водой стояла под китайской вишней. Мы ведь знали, что солдаты придут по этой дороге — накануне пушки стреляли, а потом кто-то проезжал мимо и сказал, что, наверно, придут солдаты, так мы должны им помочь, чем можем. Вот мне и велели натаскать воды. Все утро таскала. А теперь надо было таскать воду из бочки солдатам. Ведро за ведром, уж и не упомню, сколько я этих ведер перетаскала. А солдаты были совсем оборванные и до того усталые, что будто и не видели меня вовсе. Возьмет у меня ковшик, напьется и стоит, а ковшик держит, пока я не дотянусь и не отниму другого напоить. Меня, черную малявку, они и не видели даже. Спросить, так не сказали бы, белая или черная, мальчик или девочка. Им это было все равно. Один солдат все бормотал. Сам чуть повыше меня, а лицо грязное-прегрязное. И все бормочет:

— Будь моя воля, я этих черномазых отпустил бы. Спроси меня, я бы всех их отпустил.

Когда я подала ему ковшик, он его долго в руке держал, потом все-таки выпил воду, а ковшик не отдал, сидит и таращится в землю.

А ведь дома-то они сказали, что к ужину вернутся. Раньше еще, когда война только началась. Они тогда думали, воевать — это дело простое, раз-два — и готово.

"Мой ужин не убирайте, — говорили. — Не убирайте и никому другому не отдавайте, съезжу, перебью с десяток янки и тут же вернусь. Кто они такие, что вздумали решать, как нам жить? У нас кровь благородная, а не у них. Бог поселил нас здесь, чтоб мы жили, как мы хотим. Так даже в Библии сказано. — (Я просила отыскать мне в Библии это место, но до сих пор его так никто и не нашел). — И он поселил здесь черномазых, пускай видят, как мы живем, — это тоже в Библии написано. От Иоанна, глава такая-то. Стих… стих что-то не вспомню. Ну а янки вздумали явиться сюда и отнять то, что нам дал господь. Поставь мой ужин в духовку, мама, я возвращусь домой еще до завтрака". Вот они-то самые сейчас и бормотали на дороге.

Еще все не напились, а вижу — по дороге к нам скачет на лошади еще один. Нахлестывает лошадь, шпорит и кричит во весь голос:

— Полковник, полковник, они идут! Полковник, полковник, они идут!

Он проскакал совсем рядом, только солдаты до того устали, что даже не посмотрели на него. А другие так просто взяли и легли на землю, едва он проехал.

— Далеко они? — спросил его полковник.

— Точно не знаю, — говорит. — Милях в трех-четырех. Я только облако пыли видел.

Хозяйка дала ему два сухаря и воды. Он смотрел на хлеб и воду так, будто не видел их очень давно, и все кланялся и повторял:

— Спасибо, сударыня, спасибо, сударыня, спасибо, сударыня.

Полковник щелкнул каблуками, поцеловал хозяйке руку и приказал, чтоб все садились на коней. А солдатам на дороге крикнул, чтоб они встали. Одни послушались, а многие как сидели, так и сидят, глаза в землю. Одному офицеру пришлось подъехать к ним и скомандовать "смирно". Но они все равно не очень-то заторопились. Потом они пошли по дороге, и я услышала, что тот опять бормочет:

— Будь моя воля, я отпустил бы этих черномазых на все четыре стороны.

А другой цыкнул на него, чтоб он замолчал, а не то их обоих пристрелят. Того за нытье, а его — за то, что он ему двоюродный брат. А потом пригрозил, что сам его пристрелит, хоть он ему и брат. Но все равно тот свое повторял: "Если они янки нужны, так пусть янки их и забирают. Будь моя воля…" А потом его не стало слышно.

Когда они все ушли, я вернулась во двор с ведром и ковшиком. Хозяйка стояла на веранде, смотрела в поле на клубы пыли и плакала:

— Благородная, бесценная кровь Юга, благородная, бесценная кровь Юга.