Дэвид Безмозгис - Наташа и другие рассказы

Я вернулся в прихожую и стал искать туалет. Поднялся по лестнице на второй этаж. Первая ванная обнаружилась уже в коридоре, но тут я услышал голоса из соседней комнаты. Это оказалась хозяйская спальня, а голоса доносились из ванной. Дверь туда была слегка приоткрыта. И я увидел, что Ронда сидит перед зеркалом в приспущенной блузке. Она лежала грудью на раковине, а отец массировал ей шею. Я было попятился, но Ронда вдруг окликнула меня и открыла дверь ногой. Она сказала, что мой отец — настоящий волшебник, и она бы с радостью купила его руки. Я забормотал, что ищу туалет, и Ронда ответила, что они уже закончили. Повернулась ко мне и стала застегивать блузку. Ее тяжелые груди выпирали из бюстгальтера. Ронда сказала, чтобы я не стеснялся и делал свое дело. Харви, наверное, уже ждет, когда она принесет им еще кофе.

Пока отец отмывал руки от вазелина, я стоял перед унитазом с расстегнутыми штанами. Папа вытерся полотенцем, подобранным в тон ванной, и стал ждать, пока я пописаю. Потом спросил, не хочу ли я, чтобы он постоял снаружи. Помялся и вышел из ванной. Когда я закончил, папа сидел на кровати Корнблюмов. Над ней висела большая семейная фотография, сделанная на бат мицве их дочери. Корнблюмы в парадных костюмах сидели на траве под деревом. Отец не смотрел на фотографию. Он сказал: «Скажи, что я должен делать?» Потом встал, взял меня за руку, и мы спустились вниз.

В гостиной все ели пирожные. Ширли по-прежнему сидела рядом с мамой. Теперь она примеряла ее янтарный браслет. Когда пришел папа, Ширли подвинулась, чтобы уступить нам место. Ронда объявила, что у моего отца золотые руки. Он сотворил настоящее чудо с ее шеей. Ронда заставила мужа пообещать, что он отправит к отцу кого-нибудь из своих пациентов. Корнблюм сказал, что почтет за честь. Он пообещал, что отцу позвонят уже в понедельник утром. Он и оглянуться не успеет, как забудет о фабрике шоколадных батончиков. Корнблюм всем-всем о нем расскажет. А фабрика — не место для такого человека, как мой отец. Джерри сказал, что отец всегда может рассчитывать на его помощь.

Когда мы уже стояли в прихожей, Корнблюм пожал руку отцу и мне, а маму поцеловал в щеку. Для них с Рондой это был совершенно особенный вечер. Его жена принесла из кухни мамин яблочный пирог. Она не хотела, чтобы он пропал. Хотя они иногда водят детей в «Макдоналдс», дома они едят только кошерное. Конечно, пирог пахнет изумительно, но оставить его они не могут.

Мы шли по дорожке обратно к своему «понтиаку», и было неясно, изменилось что-нибудь за этот вечер или не изменилось. Мы ушли такими же, какими пришли, и лишь остывший яблочный пирог осязаемо свидетельствовал о том, как мы провели время. Впереди стоял все тот же уродливый зеленый «понтиак». Позади высился дом Корнблюмов. Мы шли медленно, не спешили добраться до автомобиля. Где-то между Корнблюмами и «Понтиаком» была наша судьба. Она плыла над нами, подобно облаку, неуловимому, но ощутимому.

Отец остановился. Посмотрел на маму и на яблочный пирог.

— Почему он до сих пор у тебя?

— А что мне с ним делать?

— Выкинь.

— Выкинуть? Жалко же.

— Выкинь. Это плохая примета.

Мама замешкалась, тем самым подтвердив мои подозрения. Есть множество примет, сотни способов навлечь беду, но я ни разу не слышал о том, что следует избавляться от отвергнутого пирога. К тому же мама потратила на него много сил. Продукты стоили недешево, а мама терпеть не могла выбрасывать еду. Тем не менее она не стала спорить с отцом. Сейчас ни в чем нельзя быть уверенной. Нам нужна была удача, и мы были готовы совершать самые бессмысленные поступки. Есть такая примета, нет ее, от пирога следовало избавиться. Мама отдала его мне и указала на контейнер для мусора.

Ей не нужно было ничего говорить.

Зимой 1984 года, когда моя мать оправлялась от нервного расстройства, а дела у отца висели между крахом и почти крахом, в Конференц-центре Торонто проходило мировое первенство по тяжелой атлетике. Однажды вечером зазвонил телефон, и отца пригласили войти в судейскую коллегию. Работа была грошовая, но отец согласился на нее из чувства собственного достоинства. Пусть всего на несколько дней он наденет свой старый блейзер с инициалами IWF — Международной федерации тяжелой атлетики — и перестанет быть массажистом с неустойчивой клиентурой и охотником за уцененными шоколадками. Он достал из спальни свое удостоверение Международной федерации тяжелой атлетики. Там было его фото, сделанное за несколько лет до выездных мытарств. На фотографии его лицо выражало спокойную уверенность важного советского функционера. Я видел это фото много раз и, бывало, в отсутствие отца доставал его и разглядывал. Утешительно было думать, что человек на фотографии и мой отец — одно и то же лицо.

Через несколько дней после звонка мы получили официальный конверт из IWF. На кухне я сел с родителями за стол и прочел список участников. В советской делегации значились имена Сергея Федоренко и Григория Зискина. Мать спросила отца, что это значит. Значит ли это, что мы сможем их увидеть? И они увидят нашу квартиру? Прошло чуть больше недели с последнего приезда фельдшеров, когда ее завернули в оранжевое одеяло, пристегнули к каталке и увезли в Брансоновскую больницу. Она несколько месяцев страдала тревожным расстройством и заторможенностью и потому не могла выполнять даже самых необходимых работ по дому. Это были месяцы яиц вкрутую, куриных супов из пакета, размножения липких участков пола в кухне и скоплений пыли в углах. Боже мой, Сергею нельзя показать квартиру в таком виде.

Я вскочил из-за стола, не в силах сдержать восторг. И загарцевал по квартире, распевая: «Сережа, Сережа, Сережа. Сережа приедет!»

Отец сказал, чтобы я замолчал уже.

— Сережа, Сережа, Сережа.

Мать встала и дала мне щетку.

— Если не можешь сидеть спокойно, подмети хотя бы.

— Сережа едет, — пел я щетке.

За пять лет до того, как мы уехали из Латвии, отец держал небольшое частное предприятие при спортзале рижского «Динамо». Он был тогда одним из главных администраторов «Динамо» и ведал документацией и бюджетом. До этого, в студенческие годы, он был хорошим спортсменом, а потом толковым тренером футбольной команды радиозавода ВЭФ. Начальство относилось к нему хорошо, даром что еврей, и смотрело сквозь пальцы на его предприимчивость. А он и Григорий Зискин, тоже администратор и тоже еврей, организовали вечернюю секцию культуризма. Свой кусок мы все равно получим, считали начальники, а повезет, так из секции может еще выйти новый хороший штангист.

По понедельникам, средам и пятницам в шесть часов вечера отец и Григорий отпирали заднюю дверь динамовского спортзала и впускали своих нетерпеливых бодибилдеров. В большинстве это были студенты-евреи и интеллигенты, которым хотелось хорошо выглядеть на пляжах Юрмалы. Рьяными спортсменами их не назовешь, но ходили они исправно и своими результатами были довольны. Отец и Григорий давали им упражнения и наблюдали за тренировками. Для отца это было приятной перебивкой в череде советских бюрократических обязанностей — бесконечных бумаг, подробных отчетов, докладов динамовскому и приезжему начальству. Да и деньги были неплохие. Отстегнув сколько следует начальникам и несколько рублей вахтерам, отец и Григорий ежемесячно клали в карман по тридцать рублей — вдвое больше того, что мы платили за нашу трехкомнатную квартиру.