Донателла Пьетрантонио - Арминута

Я еще долго стояла с бесполезным листком в руках. В желудке кислой волной вскипала ярость. Подошла привлеченная банкнотами мать: похоже, следила за мной и видела, как те выпали. Она подняла деньги и протянула их мне, попросив разрешения оставить себе парочку. Я безразлично пожала плечами и кивнула.

Дома в тот момент никого не было. Она нагнулась, пытаясь нащупать что-то за мусорным ведром под раковиной, среди бутылок, пустых, полных – неважно, и армии тараканов, потом задернула занавеску, окатив всю кухню едким запахом плесени, повернулась и обнаружила, что я стою прямо перед ней, всего в нескольких сантиметрах.

– Где моя мать?

– Ты что, ослепла? Вот, – ответила она, указывая пальцем на себя.

– Другая! Решитесь вы наконец рассказать мне, что с ней случилось? – и я бросила письмо Лидии на пол.

– Да почем мне знать, где она? Я и видела-то ее с тех пор только раз, незадолго до того, как ты вернулась: зашла с нами поговорить, с подругой еще, – она задыхалась от волнения, над верхней губой выступили капельки пота.

– Разве она не умерла? – продолжала настаивать я.

– И как ты только могла такое удумать? Эта и до ста дотянет, с такой-то сытой жизнью, – нервно рассмеялась она.

– Когда меня отослали к вам, она тяжело болела.

– Ну, тогда я даже не знаю – две тысячи лир, которые она сунула за край бюстгальтера, вдруг выскочили, сразу провалившись куда-то в V-образный вырез блузки.

– Так мне все-таки придется остаться здесь навсегда или они когда-нибудь потом за мной приедут? – попробовала я зайти с другой стороны.

– С нами останешься, это уж точно. А про Адальджизу меня не спрашивай, это тебе с ней самой повидаться надо.

– Но где? И когда? Это мне кто-нибудь может сказать? – выкрикнула я ей прямо в лицо. Потом выдернула у нее из-за пазухи сложенные банкноты и разорвала их в мелкие клочки. Она остолбенела, а потому не сразу отреагировала и попросту не успела остановить, только вперила в меня застывшие черные зрачки и оскалилась, обнажив зубы, как сука, готовая ринуться в драку. Впрочем, пощечина все равно оказалась для меня совершено неожиданной – столь тяжелая, что я вздрогнула, отшатнулась в сторону, чтобы не потерять равновесие, и задела бутылку масла, которую она нашла под раковиной. Я ее задела, она упала и разбилась.

Несколько долгих секунд мы будто зачарованные следили, как полупрозрачное желтое пятно медленно расползается по плитке, осколкам стекла и обрывкам купюр.

– Она была почти полная – и последняя. Придется тебе в этом году съездить пособирать оливки: хотя бы научишься зарабатывать то, что ешь, – выдохнула она и принялась бить меня по голове, ставшей виновницей всей этой катастрофы.

Я защищалась, прикрывая уши руками, но она продолжала без устали искать место, чтобы ударить побольнее.

– Нет, нет, хватит! Прекрати! Не надо! – это кричала Адриана, только что вернувшаяся с прогулки с малышом Джузеппе: я даже не слышала, как хлопнула дверь. – Я сейчас же все уберу, только ее не трогай, – уговаривала она, перехватив руку матери в безуспешной попытке защитить мою уникальность, очевидное отличие между мной и остальными детьми, включая ее саму. Я так и не смогла себе объяснить этот жест десятилетней девочки, ежедневно получавшей подзатыльники, но больше всего на свете желавшей сохранить так радовавшую меня привилегию – неприкосновенность недавно обретенной сестры.

Мать оттолкнула ее. Адриана упала коленом прямо на залитое маслом крошево и вскрикнула от боли, а Джузеппе с готовностью поддержал ее из своей люльки. Я помогла сестре подняться, усадила ее на стул и принялась голыми руками вытаскивать вонзившиеся ей в ногу осколки. Кровь потекла по коротким светлым волоскам, так часто покрывающим ноги у девочек этого возраста. В этот момент мы услышали щелканье замка и удаляющийся крик малыша: мать, уходя, забрала его с собой. Чтобы достать мелкие, почти незаметные кусочки стекла, мне пришлось воспользоваться пинцетом для бровей, невесть как добытым Адрианой, которая перенесла эту пытку стойко, только охала и вздрагивала. Но потом настало время продезинфицировать порезы.

– Есть только спирт, – сказала она упавшим голосом.

Услышав, как она вопит от боли, я зарыдала сама, сквозь слезы вымаливая у нее прощение за то, в чем только одна и была виновата.

– Ты же не нарочно, – сказала она наконец, – вот только теперь нас ждут семь лет несчастий. Первый пошел. С маслом ведь, как с зеркалом, примета одна.

В итоге я перебинтовала ей колено носовыми платками: ничего другого у нас не было, и когда она встала, они сразу же сползли к лодыжке. Потом мы, стараясь не порезаться, начали прибираться, она увидела на полу письмо и разорванные банкноты, и мне пришлось рассказать ей всю историю, с начала до конца.

– Ты, значит, всегда молчком-молчком, а сегодня ни с того ни с сего вдруг взбеленилась? Ну-ну, –заключила она, скептически осматривая кухню. – Хотя бы оставшиеся-то деньги сныкала?

Я помнила, что мать, собрав по полу, положила банкноты на стол, но теперь их там не было – наверное, взяла перед уходом, чтобы покрыть внезапные расходы. Она вернулась чуть позже, как ни в чем не бывало, только велела нам начистить картошки к ужину, из чего я сделала вывод, что так оно и есть.

– Эта, снизу, говорит, ты лучшая ученица в школе, – бросила она, и мне показалось, что в обычном безразличном тоне проскользнули нотки гордости. Хотя, может, это только показалось. – Хватит уже портить зрение над книгами, очки денег стоят, – добавила мать. И после этого раза больше меня не била.

Мы не видели его уже несколько недель. В деревне поговаривали, что он связался с бандой промышлявших в округе воров, которые нападали на отдаленные фермы, причем, если верить слухам, видели их одновременно в нескольких разных местах.

Прошутто, которое он принес, вскоре закончилось. Мать распилила кость на несколько частей (мы с Адрианой в это время держали ее за концы), а потом одну за другой сварила с фасолью. Супы получились вкусные, наваристые, но с учетом неизменности такой диеты вся семья вечно мучилась расстройством желудка, и в то утро сестра из-за боли в животе не пошла в школу. Зато, заслышав мои шаги, распахнула дверь вдова с первого этажа.

– Держи ушки на макушке, быть сегодня беде, – объявила она и, поймав мой недоуменный взгляд, пояснила: – Две совы сегодня всю ночь под вашими окнами ухали – аккурат у родительской спальни.

К окончанию занятий солнце припекало уже совершенно нещадно. Я шла через площадь, пробираясь через нагромождение прилавков: рынок как раз сворачивался. Порыв ветра взметнул столб пыли и обрывки газет, пытаясь забросить их в открытую дверь мясницкого фургончика, но его владелец тотчас же прикрыл нераспроданные остатки скатертью. Потом он заметил меня – впрочем, мы здоровались каждый четверг.