Донателла Пьетрантонио - Арминута

Приехали и цыгане. Они стояли в стороне, подставив лица солнечным лучам. Их было четверо: думаю, все ровесники брату, кроме одного, в сиреневой рубахе с глубоким вырезом, выглядевшего более взрослым, – тот прижимал к груди траурный венок. В до блеска начищенных ботинках, с зачесанными назад набриолиненными темными волосами, одетые, как на праздник, они отдавали приятелю последнюю дань уважения.

За оградой их ждали вольно пасшиеся кони.

Мы вернулись в промерзший дом. В ту ночь в горах выпал снег, а долину за несколько часов всю исхлестало порывами ветра. Звенели оконные стекла в разболтанных рамах, комнаты продувало сквозняком. Вдова, приглядывавшая за Джузеппе во время похорон, принесла малыша наверх, но стоило ей протянуть его матери, как та отвернулась. Адриана тоже отказалась заниматься братом. Тогда я подхватила его, уселась на стул и откинулась назад, прислонившись головой к стене. Я едва держала его, но он почти не шевелился, понимая, что может упасть. Соседки с других этажей приготовили нам еды, поставили на стол вино и лимонад – не знаю, съел ли кто-нибудь хоть кусочек.

Через некоторое время Джузеппе заерзал, попытался слезть, и я спустила его на пол. Он подполз к одетой в черное матери, вопросительно уставившись на нее своими огромными глазами. Она, конечно, должна была заметить его даже с высоты своего отчаяния, приласкать, взять на руки, но вместо этого поднялась, обогнув малыша, и забралась в постель, где пролежала целые сутки. Соседки по очереди предлагали ей горячего бульона, как роженице, но она только кривилась.

Следующие несколько дней то одна, то другая приглашали нас завтракать, обедать или ужинать. Я предпочитала остаться дома, перекусив куском хлеба и тем, что приносила с их кухонь Адриана.

Ночью мне показалось, что Винченцо ворочается под одеялом, словно его смерть была дурным сном или чьей-то нелепой шуткой. В какой-то момент я даже явственно почувствовала, как по комнате пронеслась волна его запаха, а потом меня вдруг разбудило его дыхание, как в тот раз, когда он пришел ко мне в темноте. Тем труднее было возвращаться к реальности, в которой его больше не было.

Впрочем, в долгие часы бессонницы мои мысли занимал не только он. На кладбище я едва заметила отца, но теперь снова, все чаще, видела его полускрытое бородой лицо, суровый взгляд – хотя, наверное, скорее, разочарованный. Я была уверена, что он и сам отказался бы разговаривать со мной из страха, что я снова попрошу забрать меня домой. А может, его глаза говорили о чем-то еще? В них застыл молчаливый укор. Что, если именно он принял окончательное решение меня вернуть? Раньше я почему-то не думала о такой возможности. Но в чем тогда моя вина? Неужели ему рассказали, как я целовалась в школьном коридоре? Нет, как-то маловато, чтобы отказаться от дочери, – это способна понять и такая наивная девчонка, как я, пусть даже ночная темнота стократно увеличивала мои возможные преступления. В общем, если что-то и было не так, я этого не вспомнила.

Поначалу мать большую часть времени проводила в постели, лежа на боку с открытыми глазами. Джузеппе всегда был рядом с ней, но старался не беспокоить, тем более что последние капли молока, которые он высасывал из ее груди еще пару дней назад, теперь окончательно иссякли. Он то приваливался к ней, согревая своим теплом, то перебирался туда-обратно через ее неподвижное тело, но она ни разу не обернулась. После нескольких бесполезных попыток он совсем отчаялся и теперь даже не пытался привлечь ее внимание, но иногда вдруг начинал кричать, и я бежала в спальню, не зная, чем помочь, а она только смотрела мимо. Тогда я брала Джузеппе на руки и уносила его прочь.

Потом она потихоньку начала вставать, и соседки, заметив это, перестали нам помогать. Но мать по-прежнему не занималась никакой работой по дому: как только появились силы, она стала подолгу гулять в кипарисовой аллее, ведущей к кладбищу. Она теперь всегда надевала черное и перестала расчесывать волосы, похожие теперь на редкие листья, оставшиеся на ветвях дерева зимой. Как-то утром я спросила, могу ли пойти с ней, но она даже не взглянула на меня и ничего не ответила. Я шла на шаг сзади, и за два километра мы не перемолвились ни единым словом. Оживилась она только раз – припав к земле, укрывшей Винченцо: со дня своей смерти он стал единственным ребенком, имевшим для нее значение.

На обратном пути я наблюдала за ней, снова упрямо шагавшей впереди: специально шла медленнее, подстраиваясь под ее темп. Сорняки на обочине царапали ей ноги, но она не обращала на них внимания и по-прежнему виляла то вправо, то влево, не замечая опасности. Клаксон заставил ее отпрыгнуть в сторону прежде, чем я успела сообразить, куда бежать, и боль вдруг превратилась в гнев, вмиг испепеливший все мои чувства к ней. Вот, значит, какая ты, страдающая мать местного сорвиголовы: все для него, лежащего под еловой доской, и ничего для меня, выжившей! Уж наверное, отдавая меня, кроху всего нескольких месяцев отроду, чужим людям, ты такой не была! Я догнала ее, потом обогнала и продолжила идти вперед, не оглядываясь, чтобы убедиться, удастся ли ей увернуться от очередной машины: хотят видеть живой – пусть сами за ней следят, кто угодно, только не я.

Через несколько дней в наш домофон позвонила синьора Перилли, спросив меня или Адриану. Мы тотчас же спустились: было бы стыдно принимать ее дома.

– Завтра же возвращайтесь в школу, обе, – не терпящим возражения тоном велела она, не добавив больше ни слова. Муж ждал ее в машине, даже не заглушив мотор.

– Я вернусь потому, что сама этого хочу, а вовсе не потому, что скучаю по какой-то училке, – проворчала Адриана, взбираясь по лестнице.

После уроков нам теперь приходилось готовить на всех: обычно жидкий овощной супчик с горсткой пасты. Первые несколько раз, если сестра за мной не следила, я то наливала в кастрюлю слишком мало воды, то переваривала лапшу.

– Какая же ты все-таки бестолковка, – обескураженно повторяла она. – Ничего руками делать не умеешь, только ручку держать.

Сама она ко всем прочим талантам еще и прекрасно торговалась: покупая килограмм картофеля, всегда могла выклянчить у зеленщика еще пару морковок и луковицу на овощной бульон, а у мясника двести граммов свежей требухи и обрезков для несуществующей собаки: их мы тоже отваривали, но ели, разумеется, сами. Сегодня я бы не стала употреблять в пищу ничего похожего на наш тогдашний рацион: меня тошнит, стоит только почувствовать запах вареного ливера.

– Запишите на наш счет, в конце месяца папа заплатит, – обещала Адриана лавочникам. Шустрая, деловая, с уже раскрытой хозяйственной сумкой в руках, она в два счета обезоруживала любого. Я возвышалась позади нее в качестве безмолвного подкрепления и частенько, закрывая за собой дверь, ловила тревожные взгляды вслед. Но обслуживали нас безропотно.