Михаил Енотов - Коробочка с панорамой Варшавы

– Привет, чем занимаешься?

– Пью... веселюсь, – она засмеялась, а на фоне гудели ее одногруппники. – Ну... продолжайте... ад, в конце концов, резиновый. – Что? – Карину кто-то отвлек. В трубке отдаленно послышалось шушуканье. Наверное, это подруги Карины в очередной раз отпускали шуточки по поводу того, что она встречается с девственником – мне казалось, ее подруги только этим и занимаются. – Я говорю, ад резиновый – можете продолжать свой шабаш. – Мы-то продолжим... Слушай, а почему ты не спрашиваешь, есть ли тут мальчики? – Потому что я знаю, что у вас там по пять отборных жеребцов на каждую ресничку, – Карина кокетливо засмеялась. – Знаешь, Миша, мне кажется ты уникальный человек. – Знаешь, Карина, все люди уникальны, а я всего лишь такой же, как все. А ты чего звонишь-то? – Не знаю... просто так – сказать, что я тебя люблю, – она никогда раньше не говорила мне этого, а сейчас сказала так, будто бы говорит это в сотый раз. – Ладно, целую. – Пока. Я тоже люблю тебя, – сказал я. Черт, до какой же лжи может довести эта чертова деликатность, – подумал я, повесив трубку. Последний раз я любил в восемнадцать лет и это чувство уже успел подзабыть, но я точно знал, что “любовь” – это не про нас с Кариной. Хотя я почему-то был уверен, что, будь я, к примеру, декабристом, она пошла бы за мной в ссылку. От этих фальшивых признаний настроение мое испортилось. Однажды я смотрел передачу про черные дыры – так вот сейчас мне хотелось, чтобы такая кроха разверзлась прямо посреди дороги и засосала меня с потрохами. Между тем я уже подходил к стоянке. Хвала всем “бородатым” – в ту ночь дежурил именно мой приятель.

Спустя год, в июле, умер дед – цирроз печени. Он сильно пил, а в последние два года вообще допился до того, что забывал свое имя, адрес, путал события, не узнавал родных. Не знаю, по каким только звездам он каждый день находил путь в магазин. “Ржаная” стерла из памяти деда все, кроме, пожалуй, тех четырех цифр, что красовались на ценнике этой самой “ржаной” – дед все время возмущался, если цена поднималась пусть даже на полрубля. Говорят, в последние месяцы своей шестидесятичетырехлетней жизни дед стал совсем плохим: мания преследования, галлюцинации, непроизвольные испражнения. Хорошо, что я не видел всего этого ужаса – я вернулся в Казань аккурат за день до его смерти. Когда мы с отцом приехали в больницу навестить деда, он находился в бессознательном состоянии – вот уже около недели. Тело его было худым и желтым, ногти длинными и скрюченными – от него пахло мочой и медикаментами. Больше – мочой. Я сел рядом и начал говорить с дедом – я не надеялся, что он меня слышит – просто чувствовал, что так нужно. Рассказывал, что год провел в Забайкалье, и сожалел, что не успел порадовать его правнуками. Дед отвечал мне бульканьем – двумя днями ранее у него открылось внутреннее кровоизлияние, и теперь он захлебывался собственной кровью. Пока я “беседовал” с полумертвым дедом, тот обделался – нам с отцом пришлось переложить его на другую койку и поменять белье. На следующий день нам позвонили домой и сообщили о его кончине. Сейчас дед лежал в гробу посреди своей замшелой квартиры, и на лице его сквозь толстый слой пудры проступала чернота. Скрипучий “хрущевский” пол, повсюду запыленный антиквариат и занавешенные зеркала – ужасная тоска. Я снял с экрана телевизора простыню и, было, включил его, но мама меня обругала. Постепенно в квартиру подтягивались родственники: кого-то я знал, кого-то нет, кого-то видел на фотографиях. Все они были в трауре, а некоторые из них так рачительно изображали скорбь, что я даже подумал, не наняла ли мама профессиональных статистов для пущей убедительности похорон. Вскоре вокруг гроба уже собрались бабки: они плакали и причитали, крестились и плакали, причитали и крестились. Тут я увидел на лице деда муху: она ползала по щеке и все норовила заползти в ноздрю. Еще сутки назад, – подумал я, – муха не посмела бы сесть деду на лицо, но теперь он мертв, и она это прекрасно понимает. В тот момент муха показалась мне существом куда более разумным, чем эти причитающие бабки. Еще во мне родился вопрос: “Снятся ли старикам эротические сны?”. Я думал, думал, вспоминал все фильмы, которые когда-то смотрел, и стариков, с которыми когда-либо общался – никаких зацепок. Придя к выводу, что старикам снится только смерть да мертвецы, я ушел в другую комнату. Там все было заставлено иконами – с детства я не мог находиться в этой комнате, а сейчас просто забыл, что они там есть. Некоторые иконы были совсем старыми – может, даже дорогими – такие выглядели почти погребально и селили во мне глубинный ужас.

Я вернулся в комнату, где был гроб, а там уже стоял Слава. Мы растерялись: было ясно, что и мне, и ему хочется обняться, но мы просто пожали друг другу руки. Чтобы своими сантиментами не отвлекать бабок от бдений, мы вышли на кухню. – Ну как ты? – спросил Слава возбужденно. – Где тебя черти носили? – Уу.. Черти меня унесли далеко от христианских земель. – Ты что, правда в монастыре был? – Во-первых, в дацане, а, во-вторых, не совсем так, – ответил я и тут же решил перевести тему: – Кстати, отличный костюм... – Спасибо, – одного комплимента Славе вполне хватило, чтобы не задавать больше вопросов, касающихся моего побега.

– И парфюм у тебя, похоже, дорогой... Только он все равно не перебивает смрад твоей оседлости, – сказал я, и Слава будто бы задумался, обидеться ему или посмеяться. – А в Москве сейчас солнца вообще нет, – сказал он после паузы и перевел взгляд на окно. Как выяснилось, Слава не был дома еще больше, чем я – с самого нашего телефонного разговора он так и не приезжал в Казань: ни на день рождения деда, ни на годовщину родителей. Впрочем, он, в отличие от меня, хотя бы регулярно звонил им... В общем, деда похоронили тихо. Меня только раздражало, что какой-то мужик – толи брат деда, толи муж какой-то его племянницы – выстраивал всех и указывал. Как на параде: впереди должны были идти бабушки с венками, за ними гроб, который, как оказалось, могут нести только неродные умершему люди, затем ближайшие родственники, дальше – гимнастки с обручами, танки и конница, карлики и трансвеститы в перьях... На кладбище я вспомнил про сантехника с перстнем и рассказал эту историю Славе. Мы встали в стороне от остальных и украдкой смеялись. Потом стали припоминать всякие свои детские выходки, и я даже забыл, где и по какому поводу нахожусь. Вдруг меня одернула мама и велела пойти к могиле, бросить прощальную горсть земли. Могилу начали засыпать – я думал, что на этой стадии похоронной церемонии обязательно взгрустну, но нет. Я только представил себя лежащим в гробу и слушающим, как об крышку ударяется земляная картечь – стало жутко. Вот так ознаменовалось мое возвращение домой. И уже тогда – на второй день прибытия – я понял, что здесь мне не место. Я словно наклонился и пощупал свои корни, а они оказались гнилыми, трухлявыми корягами... Дома за время моего отсутствия мало, что, в общем-то, изменилось. Мама кое-как отдавала по частям долги и снова начала работать в психушке – только теперь на подбородке ее торчало несколько волосков, которых раньше не было. А еще она стала чаще пить. Отец продолжал молодиться – теперь это выглядело еще глупее. Однажды я сел за компьютер после отца и открыл вкладку, которую тот, видимо, забыл закрыть – это была страница сайта знакомств для геев. Дядя снова начал колоться, и даваника снова начала жить, работая только ему на передачки. У Патрика поседела морда, он перестал самостоятельно запрыгивать на диван, и иногда позволял себе писать прямо в квартире. Карина закончила свой институт и стала краснодипломированным специалистом по энергоснабжению и газификации – что-то в этом роде. Однажды, сидя дома перед телевизором, я вспомнил про нее и решил ей позвонить. – Ты вернулся? – воскликнула она, и мне ее восторг показался искренним. – Я слышала, ты в монастырь ушел – это правда? – Ну, вроде того, – вообще, меня уже раздражал этот вопрос. – Не верю! Этого не может быть – я же тебя знаю, – лепетала Карина. Я прислушался: она снова что-то жевала. – Ну хорошо, скажу тебе правду... Только перестань жевать. – Хорошо.