Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

В состоянии полного блаженства я был способен только катиться, причем, конечно, лишь вниз по наклонной плоскости. Я покатился, кинув последний взгляд на ботинок... Прощай!

Горький запах мятой полыни, чабреца!.. Правда, последний раз я катался по ним не один...

Немного расстроила меня следующая горка, на этаж ниже, заросшая лишь сухой, колючей травкой и скрюченными, цепляющимися за склон листьями каперса... Бедновато. Тряхнуть, что ли, стариной? Но нет! Отдыхаем!.. Да и какая уж тут «производительность труда» — на «том свете»? Я скатился в самый низ, в узкую ложбинку, бревном перегородил прохладный ручеек... вода скапливалась, поднималась, переливалась... Хорошо! Тут я увидел, что в небо, трепеща сотнями прозрачных крылышек, поднимается мой ботинок! Чем-то станет он теперь? Клубом для встречи насекомых? Памятником чему-нибудь? Как говорят: большому кораблю — большое плавание! Он парил в небе, теряясь в блеске... парил, парил, пока не испарился.

Конечно — второму ботинку завидно! Я торопливо содрал его с ноги, швырнул вверх: подхваченный на лету стаей прозрачных крылышек, поднялся и он... Отлично!

Помню, как однажды меня и Егора, когда мы с ним смертельно надоели начальству, послали в подсобное хозяйство: на хутор бабочек ловить! Похожая обстановка.

И примерно такое же блаженство я испытал однажды в больнице, когда попал туда в молодости с травмой головы. Дело было так: я гулял на пустыре, точнее, свалке, за дальними домами с уже упомянутой мною собачкой Гуней — и вдруг увидал, что из крайнего высотного точечного дома сбрасывают с верхнего этажа отличную мебель: диваны-кровати, шкафы, кресла-кровати! Не знаю — что это было: или надежды на обновление, или просто чья-то удаль и размах... но я воспринял это крайне болезненно: отличные же вещи! С громким криком я бросился туда — надеясь поймать что-либо и унести к нам с Гуней домой... но в ту же секунду, пытаясь поймать диван, получил удар...

На отделении, где все были с забинтованными головами, тем не менее, царили удивительные нравы: то и дело вспыхивали безумные романы, пары уходили прекрасной долиной, переходящей в пруды. Многие больные так и не возвращались, а если и возвращались, то прямо в морг.

Помню, как мы с посетившим меня Егором уплывали по сверкающим прудам на двух казенных гробах, огребаясь крышками.

— Тренировка! — как остроумно заметил тогда Егор. Ну что ж — тренировка прошла, а вот и... соревнование. Здесь, правда, прудов не было — зато река!

Вникать в сложности здешней жизни не особенно хотелось — вот, засохшего обрывка газеты, торчащего неподалеку в траве, вполне, я думаю, хватит. Я протянул руку, лениво взял.

«Мы, жители Закладбищенского района, все, как один, требуем...» Дальше оборвано, но звучит поэтически: «Закладбищенский район»!

Вдруг дунул ветер, выдрал у меня из ладошки обрывок, сердито закувыркал его по склону... Ого! Чем не угодил? Оказывается — и этот, закладбищенский мир тоже с характером!

Я резко поднялся, зорко огляделся. Торопливым кролем промчалась чайка, залетевшая сюда, видимо, с помойки. Суровая действительность настигает и тут!

Я поднялся на холмик и увидел пыльный и, вроде бы, мертвый (как и положено в закладбищенском районе) городок.

Я шел мимо рассохшегося, с извилистыми трещинами глинобитного крыльца — и вдруг дверь из темноты распахнулась, и оттуда внезапно вышла маленькая сухонькая старушка с огромной (бриллиантовой?) брошкой, запирающей горло белой блузки, в желтоватой, явно из далекого времени, панаме.

— ...Да, да! — она кивала головкой. — Прошу вас! Следуйте за мной!

Я вошел. Сперва в темноте за дверью было ничего не разглядеть — только падали перед глазами, как всегда, после перехода во тьму, полупрозрачные кольца, похожие на тонкие срезы лука. Потом появился вполне обычный коридор с рядом белых дверей, в конце, в большом помещении (кухне?) стояла пирамида пыльного света.

— Ваша комната! — слегка пренебрежительно она указала на дверь.

Я вошел в свою комнату... Где же я мог видеть ее? Узкая, длинная... Цилиндрическая печка в углу... железная кровать с металлическими шарами, белый, словно больничный, столик... Скромненько! Неужто я ничего больше не заслужил!.. А кто заслужил больше? Разве что какие-то фараоны? Я огляделся и вздрогнул... нет, не простое это помещение! На гвоздике прямо передо мной висели мой грязные, исцарапанные, давно потерянные часы! Да-а — видно, все потерянное собирается здесь! Потерянный мячик — на самом берегу. Потерянные часы... Помню — странные, дикие вещи вдруг стали твориться с ними перед их исчезновением. Они вдруг отцеплялись и падали из окошка вагона на железнодорожный путь; я заходил на минутку в поликлинику — взять справку — и выходил почему-то без них. Рванувшись назад, я находил их почему-то в операционной, среди крови и криков. Я понимал, что они движутся к ужасу, к исчезновению... но почему? Ведь это всего лишь жестянка, бездушный предмет: неужели и над ним что-то довлеет, тянет куда-то? А исчезли ночью. Резко проснулся — нет! Может, они готовили мысль к тому, что все исчезнет? И вот — грязные, оцарапанные, дикие, они теперь тихо висят здесь — где собирается все .

Грусть их исчезновения была репетицией главной грусти... но нужны ли были те репетиции? Я и так сразу почувствовал, куда я попал. То ликованье, которое вдруг на секунду охватило меня при виде потерянных навсегда часов, сменилось отчаянием: то не часы нашлись, то — я потерялся! Я рухнул на кровать, вытянул ноги, закрыл глаза.

Да — с грустными обстоятельствами связано было их исчезновение... жизнь понемногу приучает тебя к последней грусти. Так быстро миновал пик жизни — к которому мы так долго и горячо стремились... когда мы с другом моим Егором, уволившись из метро, работали посменно дворниками — причем, лучшими! Вспоминая то время, скажу, что лучшими стать тогда было очень легко — поскольку остальные все дворники вообще не делали ничего! Их можно было понять: для них эта работа означала жизненный крах, для нас же то было время, полное надежд, и метлами мы размахивали раз в десять быстрее и чаще, чем они. За что, естественно, неоднократно нас били, однажды меня пытались жахнуть ломом по башке, но к счастью промахнулись и ударили по плечу, отчего у меня отнялась рука и висела, как плеть, а я назло им подметал левой, зажав метлу под мышкой... славные времена! На этой метле, образно говоря, Егор и взлетел. Постепенно то дело, за которое мы яростно сражались своими метлами, охватило весь мир и начало зваться экологией . Мой напарник по метле взлетел на этом деле очень высоко: с такими же отчаянными ребятами из других стран он на резиновой лодочке атаковал американские танкеры-нефтевозы, загрязняющие акваторию, и был безжалостно сброшен с борта в воду. Казалось, можно было вполне гордиться и восхищаться другом, но что-то мучило меня... какая-то нечистота в борьбе за чистоту: почему он так горячо стремится быть сброшенным именно с американского танкера, а не с нашего — гораздо ведь ближе? И так во всем. И эта некоторая наша нестерильность мучила меня гораздо сильней, чем грязь, налипшая комьями на наших политических противниках: им-то так и положено... а что же мы?! Мой взлет меня тоже как-то томил... я был, как уже говорил, определен моими друзьями, прорвавшимися в верха, на очень престижную должность в Институте кино: экспертом по отличанию эротики от секса. Размах прогресса все ширился, а у меня сосало под ложечкой, и чем сильней он ширился, тем сильнее сосало. Ну — раньше-то были они, а теперь-то — мы!.. как же так? Неужели и сейчас правду нельзя? Но сразу, конечно, было не победить, приходилось продвигаться толчками, и не только в экологии (от американских танкеров к нашим) — но и везде — и в политике, и эротике. Поначалу, например, горячо писали, что это Сталин исказил Ленина, а тот был совсем неплох... об этом многие писали запальчиво, горячо... но меня на эту запальчивость никак не хватало! То же и с сексом... Потупясь, я стеснительно смотрел на коллег, с пеной у рта доказывающих, что эротика — это замечательно, а секс — архиужасно... или наоборот. Никогда — понимал я, — никогда не раскочегариться мне так искусно, как делали они... и никогда, значит, и не взлететь, потому что лишь полуправдами и можно подниматься — правдой возмутятся, растопчут тебя. Сказать в те годы, что и эротика и секс хороши... значит, порушить все правила игры, которую вели лучшие люди той поры. А я не выдержал — кишка тонка! — фальшивой запальчивости абсолютно не хватило. Мой тихий уход был достаточно громок: ах, брезгуешь черновой работой? Ну-ну! Ну, почему, почему я уж не мог им подыграть — ведь делали-то они дело хорошее: сперва эротика, а уж потом секс... терпения не хватило? Ну и сиди!