Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Только начал одыхиваться, чаю хлебнул — вдруг замок сочно захрустел — ключ поворачивался...

— Быстро сюда!

— Куда?

— В мусорное ведро!

Свернулся калачиком среди объедков, накрыла крышкой... Усталые шаги!

— Где до сих пор носило тебя? Раньше прийти не мог?!..

Смело, смело!

Молчит почему-то в ответ... только сопит... может — не слышит ничего, уши оторвали?

— Нет, нет — нечего сразу рассиживаться... выкинь мусорное ведро — твоя обязанность!

Приятная, надо сказать, обязанность! Я сжался...

Тяжелые шаги приблизились... поднял ведро... Да — сила есть! Он вышел на площадку... грохнул крышкой мусоропровода... почему-то вздохнул... опрокинул... Понеслась!.. ударяясь, как биллиардный шар, я пролетел через девятнадцать этажей, вывалился... женщина, которая мусоропроводом заведует, почистила меня щеточкой... Формально все неплохо...

Но после моего низвержения в мусоропровод со мной довольно-таки странная вещь произошла: забыл, кем я был, с блуждающим взглядом вошел в свой кабинет, долго, тупо глядел на свои бумаги — ничего не понимал, так же тупо — на жену и детей, потом, вскрикнув, выбежал на улицу. Две недели не помню где блуждал, потом рваный, в рубахе навыпуск, босой — в стиле кантри — явился перед ней... Она как раз со своим красавцем-муженьком в гладкой, с иголочки, форме, в такой же новенький сияющий «Жигуленок» садилась. Увидев меня, как бы испугалась, к мужу своему кокетливо прижалась: «Ой, Володька! Кто это?»

— Это, видимо, социально незащищенное лицо, — вдумчиво-интеллигентно Володька говорит. — Дать ему денег?

— Дайте, дайте! — я безумно закричал.

Он полез в свой элегантный, я бы даже сказал, вычурный кошелек (стыдно военнослужащему такие декадентские кошельки иметь!), пошуровал там пальчиком, вытащил полтинник, протянул.

Я жадно его схватил, тут же лихорадочно «на зуб» попробовал — глаза мои радостно загорелись, бухнулся тут же ничком в грязь, стал бить поклоны.

Следующая картинка: я стою на углу, жадно ем пирожок вместе с промасленной бумагой, и мимо, обдав меня дополнительной грязью, проехал «Жигуленок», пронизанный солнцем, и я через заднее стекло с радужным отливом увидел, что в нем всего одна голова. И тут же рядом со мной она появилась, стояла как бы «не-пришей-не-пристегни», лучезарно раскланивалась с проходящими офицерами: «Здрас-с-с-сьт!», «Добрый день!» — и как только «Жигуленок» скрылся из виду, вцепилась мне в рукав, яростно зашипела:

— Ты что, ваще, с ума сошел — являться в такой момент, да еще в подобном виде?.. «Здрассьт! Добрый день!.. Вот — мой дядя из Сызрани приехал, немножко того...»

Я — «дядя из Сызрани», да еще «немножко того»? Вырвал свой рукав, оставив половину, пошел...

— Да — своеобразный у вас дядя... — вслед донеслось.

Снова догнала, уже за оградой сада.

— Ну, миленький... ну стой...

Грудь ее высоко вздымалась... что есть, то есть!

— Ты что — всерьез обиделся, дурачок?

Я остановился, обиженно сопя.

— Скажи — ты дворником хочешь стать?

Я изумленно уставился на нее... откуда знает она, что я был уже дворником, и люблю... да, адская проницательность, за внешним обликом дурочки-капризницы у нее присутствовала...

— Дворником?.. Смотря где? — самолюбиво ответил.

— Где-где... в моем доме — где же еще, идиот! — пихнула меня крутым бедром. — Ну, — кинула вокруг быстрый взгляд. — Может — рухнем?

— Извини, — горделиво высвободился. — Для этого я слишком шикарно одет!

И в тот день, когда я с метлой, в клеенчатом фартуке, в валенках с галошами, в бороде «лопатой» — все, как положено! — стоял в воротах железной ограды — Володька, возвратившись, был изумлен моим воцарением, но демократично поздоровался — а я, как и положено такому важному человеку, хмуро не прореагировал, — смотреть еще на всякую шушеру, шмыгающую туда-сюда.

Ограду я запирал в восемь вечера — минута в минуту, по нашему расписанию: нечего ориентироваться на голь-шантрапу, что шатается ночи напролет неизвестно где! Все солидные люди уже дома в семь часов, телевизоры смотрят, а не шляются ни попадя где... Тут я особенно ихнюю гулящую парочку невзлюбил: все бы им симоны-гулимоны, что ни вечер — то в гости, то на концерты! Другие уж знали мой нрав, а эти словно и знать ничего не знали: рассчитывали, может быть, на личную мою снисходительность, но у меня порядок для всех одинаковый — ворота на запор в восемь часов, лифт отключал половина восьмого... Не хотите порядка — на улице живите! Может, кто обзывал меня ретроградом — меня это не трогало: порядок есть порядок!

— О — опять затрезвонили! Черти их носили до пол-одиннадцатого! Ничего — обождут, не баре!

Долго поднимался с вонючей своей лежанки, долго гулко кашлял, булькал, свиристел. Потом шумно чесался... Потом шла долгая пауза (нетерпеливые звонки!), после — медленное шарканье валенок с галошами... снова долгий гулкий кашель... молчание. Потом через кашель сиплое бормотанье:

— Хто там?

— Ну — открывай ворота-то! Не видишь, что ли?

— Нет — што-то я личности ваши не признаю!

Шарканье обратно. Снова лихорадочные звонки. В ответ — бормотанье, бульканье, шарканье.

— Ну открой, Ермилыч... свои! — это уже Володька, как бы мужик, на себя самое трудное взял.

— Что еще за свои... документы покажи!

— Да нет у нас, Ермилыч, документов — кто ж носит с собою документы?

Тихое шипение: «Сволочь» (это ее).

Шарканье назад, истерический его крик (почему-то на нее):

— Ну — долго это будет продолжаться?!.. Ну дай, дай этому гаду четвертной — иначе он до утра нас промучает, а мне к шести пятнадцати на учения!

...ч-черт — «к шести пятнадцати»! А я-то думал — хоть к семи!

— Степан Ермилыч! Вот вам от нас... ко Святому Рождеству!

— Ну ладно — проходьте... Но чтоб баловство это было в последний раз! — долго гремел цепью.

— ...Ключ, мать его ети, куда-то задевался... в сторожке погляжу... — уходил, засыпал... Снова раздавались звонки.

Славное было времечко — любил я его! Большую власть имел!

Ну, на церковные праздники — как положено уж это — в прихожей смущенно крякал, сопел — пока Володька на серебряном подносе мне стопку с полтиной не выносил.

— А сегодня, извините, какой праздник, Степан Ермилыч?

— Что значит — какой? — изумленно таращился. — Покрова Божьей матери, чай!

— А — ну хорошо, хорошо...

Выпивал, крякал, утирался рукавом в нарукавнике, в нарукавник же прятал полтинник.

— Ну... доброго вам здоровьичка! — уходил. До следующего дня.

Володька все это терпел — раз социально незащищенный элемент, приходится терпеть!

Правда, вздрогнул слегка, когда вернулся однажды после изнурительных учений, и увидел с болью и изумлением, что я уже внутрь их квартиры перебрался: прямо в прихожей, напротив дверей, стояла деревянная будка — частично размалеванная, частично обданная народной резьбой, частично опаленная художественным промыслом — и там я сидел, ведя, как видно, уже давнюю склоку с хозяйкой: