Валерий Попов - Что посеешь...

И вот стоял я на трибуне, смотрел в зал, и на многих (хоть и не принято об этом говорить) уже сверху вниз смотрел — и в буквальном смысле, и в переносном. Вот этот, например, по фамилии Брыль, с длинной бородой, с изогнутой трубкой, — как презрительно и насмешливо он со мной разговаривал, как важно трубкой затягивался, прежде чем на вопрос мой ответить. И помню, как я робел перед ним, думал: «Что же делаю я — такого важного человека от размышлений отрываю?» Но потом уже как-то исследованиями своими увлёкся, меньше стал Брыля бояться, а потом, когда труд уже свой закончил и переплёл, на минутку вырвался на свободу, послушал, как Брыль, попыхивая важно трубочкой своей, рассуждает в курилке, и понял вдруг: «Да ведь он не знает ничего! Выучил несколько красивых фраз и повторяет их год за годом да на новичков глядит сверху вниз. А новички тем временем дело делают, продвигаются вперёд, а он всё так и остаётся «королём курилки», не двигается никуда. Года три или четыре уже в аспирантуре сидит, а придумать не может ничего! Служит только пугалом для новичков».

Но много было в зале тогда и серьёзного народу, которые могли трудные вопросы задать.

Но вот начал я говорить — и забыл про все свои волнения, настолько результатами своими был увлечён: гибрид такой-то, ломкость такая-то, зимостойкость такая-то...

Только, как мне показалось, разогнался, вошёл во вкус, как раздаётся из президиума голос председателя совета: «Спасибо! Достаточно!»

Потом стали читать отзывы: профессора Еремеева и второго — был тогда такой крупнейший систематик пшеницы, глубочайший знаток всех сортов профессор Константин Андреевич Фляксбергер.

В обоих отзывах говорилось, что проявил я упорство и исследовательские наклонности.

Потом из зала стали люди выступать. Тут я снова заволновался, стал воду из графина наливать и пить стакан за стаканом.

Помню только момент: нагибаю я в очередной раз графин, а из него вода не льётся уже, всю я выпил. В зале хохот раздался. И по хохоту этому, по тому, что он добродушный был, почувствовал я, что дела мои вроде бы ничего, что народ ко мне с одобрением относится.

Потом удалился учёный совет в кабинет заседаний. Нянечка мне полный графин принесла. Я сразу же налил себе полный стакан.

«Остановись!» — из рядов кто-то крикнул.

Я испуганно поставил стакан.

Все снова засмеялись в зале, и по настроению их я опять почувствовал, что большинство из них уверено в моём успехе. Наконец возвращается на сцену учёный совет. Я гляжу во все глаза на председателя: по лицу его ничего невозможно понять! Кладёт он перед собой листок. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что там написано, в этом листке! Хотя через минуту услышу, что там, но ждать никаких нету сил! Поднимает председатель листок и начинает читать — медленно читает, с длинным предисловием: члены совета такой-то и такой-то, собравшись тогда-то и тогда-то, выслушали то-то и то-то, удалились на закрытое голосование. Подсчёт шаров после тайного голосования дал следующие результаты... Председатель замолк, я взглядом в него впился... Долго, как мне показалось, пауза длилась. Более решающей паузы, наверное, в жизни моей не было.

«Из тринадцати шаров, опущенных в урну для голосования, — председатель говорит (это раньше, в прошлом веке, опускали шары, сейчас уже просто бумажки опускают, но всё равно принято говорить «шары» — так, видимо, солиднее звучит), — два шара оказались испорченными...»

«Что такое? — паническая мысль. — Что значит «испорченными»? Кто их испортил?»

Потом я уже узнал, на других защитах, что так принято говорить, когда кто-то из членов учёного совета неразборчивую записку опустил, из которой не понять, «за» он или «против».

«...Действительными оказались одиннадцать. Среди них белые и чёрные шары распределились следующим образом...»

«Значит, есть чёрные шары — то есть «против» голоса! Но сколько же их — скорее говори, не тяни!»

«...Белых шаров, — долгая пауза, как мне показалось, часа на полтора, — девять и чёрных — два!»

Тут я едва от счастья не закричал! Девять — два! Значит, победа! И с большим счётом! Ура!

В зале дружные аплодисменты раздались. И потом, как всегда бывает в жизни, первое ликование прошло и более мрачные мысли появились: «А всё-таки два шара чёрных! Значит, кто-то из этих знаменитых учёных, сидящих передо мной, против моей диссертации — даже двоим из них она то ли примитивной, то ли у кого-то похищенной показалась! Может, и правы они?.. Нет, не правы! Диссертацию я самостоятельно сделал с начала до конца, и никто ещё никогда во всём мире таких исследований не проводил, как я. Значит, просто ошиблись они, недопоняли чего-то, — наверное, какие-то свои великие мысли их отвлекли...» Только так. Тогда ещё у меня никаких подозрений в голове не было. Наивным я был тогда. И очень хорошо. Тот, кто вначале слишком много думает об интригах, о том, что этот любит того-то, а этому подавай то-то, может, всё это учтёт и диссертацию защитит, но настоящим учёным навряд ли станет! Доля наивности необходима, я считаю, чтобы увлечённо делом своим заниматься, свято верить, что справедливость победит, — и тогда она действительно победит, а если с молодости в интригах копаться, завязнешь в них и никогда не сделаешь ничего своего.

Потом, конечно, мне за наивность свою расплачиваться пришлось, сталкивался с обманом я и со злобой, но всё равно решающего значения этому не придавал, знал: работа — спасение от всего, надо всегда впереди немножко идти и тогда ты в своей области будешь ни от кого не зависящим!

И вот присвоили мне звание кандидата наук. Как узнал я потом с удивлением, многие хитрецы и умудрённые слишком люди считали безнадёжным дело моё — приехать из провинции и с ходу взять и защититься, поражение мне с усмешкой предрекали.

И вот я, наивный дурачок, — кандидат наук, а они, хитрецы, всё какого-то особо благоприятного момента ждут, шепчутся, совещаются — и многие из них так до конца жизни прошепчутся и не сделают ничего.

После защиты предложили мне два места для работы: Сибирь и Казань.

Я подумал и выбрал Казань: всё-таки Волга, недалеко от родных мест. И скоро собрался, с друзьями сабантуйчик устроил небольшой, сел в поезд и уехал в Казань. Волновался я: как сложится всё на новом месте, где я ещё и не бывал никогда?

Не только, сам понимаешь, будущая работа меня волновала, но и вообще жизнь: будут ли у меня там новые друзья и красивые ли девушки там живут? Мне уже двадцать шесть лет было тогда, пора уже влюбляться и жениться, так что о девушках я тогда чуть ли не в первую очередь думал, — это я тебе сейчас честно могу сказать.

И вот вышел я на вокзале в Казани. Город — большой, красивый. Столица Татарской Автономной Республики. Поэтому непривычно показалось — после Ленинграда — много очень татар по улицам ходят и быстро и неразборчивое что-то говорят. Вышел на Волгу — давно уже я не видел её. Здесь она шире показалась, чем у Саратова, и вода какая-то непривычно красноватая, видимо, из-за местных почв. В общем, как-то не почувствовал я, честно говоря, что это знакомая и родная моя река. Белый зубчатый кремль на берегу стоит, на горе. И тоже он мне каким-то неправильным показался, особенно после московского Кремля: я по дороге в Казань в Москве побродил. После стройных московских башен эта башня показалась мне какой-то приземистой и кургузой.