Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Да, это понятно, но прекратите эти вопли, у меня закладывает уши от вашего крика. Сколько вы можете продержаться? Полчаса? Час? За это время я успею добраться до вас. Нет, раньше не получится, транспорт, по-видимому, не ходит.

— Подождите, — жалобно попросила она и заплакала совсем слабо и тихо, как ребенок. — Подождите. Если вы положите трубку, мне станет еще страшнее... Мы остались одни на земле...

— Вы преувеличиваете, — торопливо сказал К. М. — Наверное, еще и еще остались люди. Не может быть, чтобы все... Выбирайте: или я остаюсь и разговариваю с вами, или я добираюсь до вас и мы вместе начинаем искать оставшихся в живых. Решайте. Я жду.

— Хорошо, — сказала она едва слышно. — Идите.

Он положил трубку, включил настольную лампу, и от стола рванулись тени темноты. Затем он аккуратно закрыл окно, подошел к вешалке, снял и надел плащ, застегнулся на все пуговицы, накрыл голову шляпой и направился к выходу. Помедлил, пытаясь дыханием сдержать рвущийся наружу страх, и открыл дверь в оглушающую тишину.

Аналитик кого-то напоминал, — был высок, толстоват, но не рыхлой толстоватостью, производящей впечатление болезненности, перекормленности и вообще излишнего благополучия, а, напротив, этакий крепыш, сработанный на века и поколения без износа и, главное, имел красивые черные усы, едва не переходящие в бакенбарды, то есть уже совсем готовые перейти в бакенбарды, но затем, будто испугавшись подобной вольности, застывшие в твердой острой готовности расти и дальше, если будет позволено, а также имел характер напористый, временами нахальный и, пожалуй, наглый, смягченный, однако, привычной образованностью и легким, ненавязчивым воспитанием, следствием приятного детства.

Он ввел К. М. в просторный, но уютный кабинет и с ласковой настойчивостью, как врач любимого пациента, который хоть и доставил множество хлопот и волнений, но, тем не менее, позволил проявить высшую степень медицинского мастерства, — усадил в старинное черное кожаное вытертое кресло.

— Вот и все! — проговорил радостно аналитик. — Вот и все! — Он со слоновьей грацией обошел кругом стола и, потирая широкие ладони, плюхнулся на стул, откинувшись к высокой устойчивой спинке. — Сейчас вы выйдете из этого кабинета и начнете новую жизнь.

— Она лучше прежней? — К. М. с усилием улыбнулся, словно протискиваясь наружу сквозь внутреннюю царапающую пустоту. — Эксперименты прошли успешно?

— Более чем успешно! — воскликнул аналитик с настороженным оптимизмом и снова потер ладонями. — Ваша личность, — он солидно кашлянул и принял на лицо академическое равнодушие, — я имею в виду сознание и подсознание, ваша личность представила мне уникальный материал, подтверждающий мою теорию или, точнее, концепцию. Нет, нет, — остановил он широкой ладонью возражения, хотя К. М. и не собирался возражать, а с безразличным любопытством рассматривал лицо аналитика, — нет, ни даже полслова об этом! Вы меня понимаете, надеюсь? Моя концепция, нет, пожалуй, теория, основывается на достижениях науки прошлых времен и народов. Жане, Эскироль, Ясперс, Шнайдер, эти имена что-нибудь говорят вам? Я глубоко уважаю доктора Фрейда хотя бы потому, что я родился в день его смерти, — с удовольствием произнес аналитик, — и последний вздох Зигмунда, — аналитик вздохнул, — последний его вздох в этом мире по времени совпал с моим первым вдохом, — аналитик сделал паузу и одним глазом посмотрел на потолок, а другим на К. М. — Согласитесь, — аналитик привел оба глаза в нормальное положение, — согласитесь, в этом есть некая символика.

К. М. неопределенно хмыкнул.

— Однако в нынешней психологии, — продолжал аналитик, — когда нет единого мнения даже по поводу элементарной классификации психических состояний, психология Фрейда — это что-то вроде развалин древней Трои посреди современного города. Это великолепно, это ностальгично, но, увы, ныне представляет лишь географический интерес: чтобы добраться из одного конца города в другой, нужно обходить занятый центр или топать через развалины. Удовольствие для археопсихологов.

— Надеюсь, вы не стерли мою память начисто? — спросил К. М.

— Что вы? Как можно? — добродушно воскликнул аналитик с таким неподдельным удовольствием, словно долго жил в молчании и теперь рад случайному собеседнику. — Снять память — значит совершить злодеяние, — торжественно произнес он и вздохнул. — Чем скуднее, нищее память, тем убоже личность. То же относится и к целым народам. Более того, в своем эксперименте я никоим образом не касался структуры вашей личности. Это вопрос этики. Через это я не мог переступить. Через что-либо другое, — улыбнулся он, — через вашу боль, кровь, страдание... ради вашего блага, ради блага науки и ее торжества, а через нравственность нельзя.

— Однако, — сказал К. М. — Anima compatitur corpori [13] Душа сострадает телу (лат.) .

— Возможно, — согласился аналитик, — вам виднее. Но я иначе смотрю на душу, нежели вы. Для вас, гуманитариев, душа — нечто такое, — аналитик покачал перед собой широкой ладонью с растопыренными пальцами, — эмоции, ощущения, цвет мировосприятия, темп и мелодия мироощущения и — во что еще вы упаковываете душу? Я же сторонник и проповедник позитивного знания. Грубый, банальный и — если хотите, я знаю, вы можете не стеснять себя в выражениях — густопсовый материалист, так, кажется, вы меня назовете? Для меня же вы, простите, не более чем экспериментальный объект. Мыслящий препарат. Вас это не шокирует?

— Ничуть. Продолжайте, пожалуйста.

— Благодарю, — аналитик важно кивнул. — Поэтому, продолжаю, когда вас после травмы собрали и кое-как привели в сознание, привели насильно, и когда я узнал — из ваших собственных бредовых разговоров — что вы были склонны к утешательству, тогда, признаться, я и обрадовался, и засомневался. Вы рисковали утратить личность, я рисковал перейти предел допустимого. И если бы не ваше собственное согласие...

— Неужели я сам согласился? Странно, — удивился К. М.

— Разумеется, — аналитик широко и с торжеством улыбнулся. — Ваше согласие зафиксировано в протоколе опыта и в присутствии свидетелей... Рассказывать дальше?

— Да, очень интересно, что же вы сделали со мной?

— Все это обстояло следующим образом, — аналитик поерзал на стуле. — Ваша истощенная нервная система, усугубленная... — он помешкал, сомневаясь, стоит ли рассказывать обо всех подробностях или ограничиться общей картиной и, ничего не решив, продолжал, — усугубленная воображаемой утратой близких людей и — или — людей, которых вы считали близкими, ваша нервная система была не способна нести бремя жизни, — аналитик улыбнулся заговорщицки, будто намекая на что-то, только им двоим известное и смешное, — бремя познания, бремя страдания, — он вздохнул. — Черт побери, как жалостливо я излагаю. Порог чувствительности, болевой порог, через который перекатывались чужие страдания, несчастья, которые, как я подозреваю, этими людьми не воспринимались столь трагически, — болевой порог опускался все ниже и ниже. Вы неуклонно и все более бесконтрольно оказывались перед жизнью беззащитным. Совершенно безоружным. Коэффициент эгоизма приближался у вас к нулевой отметке. А это означало одно — гибель. Да вы, собственно, уже и погибли. Если бы не я... достаточно ясно я излагаю?