Игорь Адамацкий - Созерцатель

— А может, это и к лучшему? — спросил М. К. — В муках идет осознание себя, обретение, рождение новой души.

— Прежняя душа — плоха была?

— Когда-то материализм запродал душу государству, — объяснил К. М. — и до сих пор выкупить нечем, то недостача, то снова кража...

— Душа... да. Се, творю все новое! — сказал о. Пафнутий. — Пропасти, пропасти разделяющие, отвергающие...

— Человек по природе одинок, — продолжал К. М. — Из праха — в одиночество, из одиночества опять же — в прах. Один короткий миг горения, но им не высветить тьмы. Она расступится ненадолго, затем вновь смыкается. Что можно успеть? Себя понять, и то не до конца. Приходим непонимающие, уходим непонятые...

— Ох, гордыня, — о. Пафнутий вздохнул, — ох, себялюбие... Любовь соединяет. Не для себя, а ради брата своего, ради сестры своей. Отвертись себя и возьми крест свой. Бог есть любовь.

— Да... есть... где? Если впереди, тогда нужно жить праведно, исполнять все до единой заповеди как единую нераздельную заповедь, а кто на это способен? Я понимаю. Возлюби ближнего как самого себя. Возлюби ближнего... зачем? Чтобы получить за труды райское блаженство? Но опять же — для себя блаженство? Вот и пришли к остановке. С себя начали и собою завершаем. Человек — существо условное. Он принадлежит не себе, а условиям, в которых существует. Если Бог — внутри меня, и через меня являет свет свой, тогда во мне — гордыня, мелочное кокетство. Если я — ничто перед Богом, тогда я — ничтожество, а?

— Лукав ты, софист...

— Пути мои такие, — К. М. рассмеялся — окружные, окрестные.

Не доезжая до станции, о. Пафнутий заглушил мотор.

— Не возражаете пройти пешком? Не люблю вагонов, — тихо сказал он.

Вышел из машины, темнолицый, прямой, ухватил ладонью бороду, пропустил в горсти. — Прощайте, дети мои...

— Мы еще встретимся, — сказала Мария.

— Не успеем здесь, — серьезно ответил о. Пафнутий, — годы мои ущербные, душа истончается... Я стану молиться за вас, Мария, и за него. Спасайте его. Только вы и можете.

К. М. вытащил из машины рюкзак, закинул на плечо, пожал протянутую сухую руку, посмотрел в бесцветные, как полуденное небо, глаза.

— С детства меня мучил один вопрос... И на деревне говорили, и сам догадывался... Правда ли, что в молодости моя мать и вы...

— Не надо об этом...

— Простите.

Уходя, К. М. оглянулся. Старик стоял у машины, убрав руки за спину. Смотрел. Казалось, он удерживается сказать еще какое-то последнее, сокровенное слово.

Живая музыка души по нотам — пестроте созвучий — растет, волнуется, спешит, и против истины грешит, и неразгаданностью мучит. Прозренье — высшая пора, но в каждой частности — злорадство. Такая темная игра, — согласье, сестринство и братство. Обыденность неуязвима, и жизнь, летящая во сне, как тонкий луч проходит мимо и угасает в стороне. (Канопус)

Изобретатель приварил высокий острый рассекатель, бросил вниз держатель электрода, поднял от лица щиток и, пятясь, осторожно спустился с лестницы. П. П., Мария, Зойка и зеваки стояли рядом с кораблем и вздыхали.

— Все! — сказал с торжеством изобретатель.

— Покрасить бы, — предложила Зойка.

— Зачем? Краска обгорит при взлете.

— Бронзовой краской, — сказала Зойка, — я притащу с работы распылитель, и за час мы выблестим.

— Давай, Зойка, выблескивай, — изобретатель рассмеялся, распуская в улыбке широкие, заросшие коричневой щетиной щеки. — Все, девочки. Готовьте консервы. В пятницу отправляемся. Все. Я пошел спать.

Его проводили благодарными взглядами.

Отлет назначили на пять утра, и хотя корабль был экипирован и снабжен всем необходимым, — запасом топлива, теплой одеждой, медикаментами, мешками сушеного драконьего мяса, брикетами прессованной хлореллы и еще множеством других, полезных в дороге вещей, все равно никто, кроме Зойки, привыкшей засыпать рано и просыпаться с рассветом, никто не спал.

Мария, тихая, задумчивая, возвышенная, тоже не могла уснуть, вставала с постели, подходила к окну, смотрела вниз, на пустырь. Двадцатипятиметровый сигарообразный корабль был как золотой. Рядом с ним сидел на перевернутом картофельном ящике милиционер и в свете поднятой на шесте киловаттной лампочки читал книгу, позаимствованную у П. П. на время ночного дежурства. Время от времени милиционер, взволнованный чтением, вскакивал и принимался кругами ходить вокруг корабля, затем снова садился на ящик, надвинув на брови козырек не в размер маленькой фуражки так, что на затылке топорщились волосы, и, прихватив пальцами щеки, прижав локтями книгу, с любопытством впивался в текст.

Мария, насмотревшись, возвращалась от окна и проскальзывала под одеяло.

— Ты молчи, — шептала она, придвигаясь лицом к щеке К. М. — ты ничего не говори... я тебе все скажу. Пройдет чуть больше времени, и я вернусь. Два-три года, — она смеялась неслышным, тонким дыханием, — или двадцать-тридцать лет... Но ты жди, милый, я непременно вернусь. В тебя — в мой дом... Молчи, милый, не говори, иначе спугнешь будущее, — она положила мягкую прохладную ладонь на его закрытые глаза. — Сейчас ты увидишь... это не страшно... это всего лишь пустое пространство.

К. М. дышал с трудом, ощущая тяжелую черную печаль на сердце, и силился освободиться, вырваться, оттолкнуть. Потом он увидел как навстречу ему, словно свет в тоннеле, мчится льдистая неощутимая пустота. Дышать стало легче, а потом он вовсе утратил ощущение дыхания, только чувство освобожденной невероятной скорости, и ужасающая радостная догадка о каком-то медленном непреложном движении, и все прежние страхи, волнения, суетная тщета, мучающие и мучительные мысли, неосуществимые желания, — все это осталось страшно далеко, позади, а навстречу и мимо шла и смывала насыщенная тонким матовым светом неощутимая пустота.

Он очнулся и понял, что настало время.

Мария, одетая, причесанная, безнадежно красивая, сидела рядом с ним на постели и смотрела в его лицо.

— Пора? — спросил он.

— Да, милый. Хочешь поесть?

— Нет. Отвернись, я оденусь.

Она отошла к открытому окну.

— Та звезда еще не исчезла? — спросил он.

— Нет, она ждет.

— И ваш корабль не украли?

— Нет, там стоят П. П. и Зойка и беседуют с милиционером.

— Про Зойку я сомневаюсь, зачем она летит? Изобретатель — чтобы проверить конструкцию, П. П. — из любопытства, ты — домой, а Зойка?

— У нее мужа посадили за кражу, ребенок в деревне у бабушки, вот и одиночество. Она без нас не будет знать, что делать, еще и пить начнет, уж лучше с нами. Ты готов?

Они вышли на лестничную площадку. Кто-то накануне вывернул все лампочки, и влажный предутренний свет с улицы едва-едва освещал грязные обкусанные ступени.

Милиционер встретил Марию такой откровенной улыбкой, будто он сам улетал, а все остальные его провожали.